Глава десятая
Кто мальчиком еще таился и любил
Портьеры тяжкие и запах фолианта,
–
Того отметил бог проклятием таланта.
А. К. Лозина‑Лозинский
– Вот, Веруша, приехал в город цирк. Семья канатоходцев, партерные и воздушные гимнасты, музыкальные клоуны, наездница, дрессировщик собак и укротитель львов. В день премьеры к директору пришел прекрасно одетый человек, вежливо отрекомендовался Геном и заявил, что он фокусник и хотел бы получить ангажемент в цирке. Ряд гастролей, примерно – десять.
«У меня уже есть фокусник», – ответил директор столь же вежливо.
«Но у вас обычный фокусник, – возразил Ген. – Что‑нибудь вроде голубей из цилиндра, бумажных длинных лент из шкатулки, приготовления яичницы на холодном камне и исчезнувшей карты, которая находится в кармане у какого‑нибудь мальчишки с галерки. Такой у вас фокусник, не правда ли?»
Директор согласился:
«Да, такой, но что плохого вы видите в подобных фокусниках, господин Ген?»
«О нет, нет, ничего плохого! – воскликнул Ген. – Но все такие фокусы публике приелись, господин директор, все они давно разгаданы, и в них нет ничего фантастического ».
«Что же у вас? – спросил директор. – Ваши фокусы фантастические?»
«Мои фокусы – на грани чуда, господин директор. Я работаю не один, вместе со мной приехали сестры мои – близнецы Ген, Вера и Екатерина».
«Хорошо, – немного подумав, сказал директор. – Ваши условия?»
«Тысяча рублей выступление, плюс гостиница, полный пансион и пять тысяч рублей за последнее, заключительное выступление».
Директор, конечно, ахнул, Веруша. Подобного гонорара он не платил самому Пинетти, знаменитейшему фокуснику из Рима, – тому самому, который гастролировал и у нас, в Петербурге, и поразил зрителей подлинным чудом: он выпустил из левого кармана брюк тридцать канареек, из правого – полсотни чижей, из грудного кармана достал орла, из жилетных кармашков вынул десяток петухов и одного истерически заливавшегося в визге поросенка. Из крохотной шкатулки он достал все восемьдесят два тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.
«Я не могу принять вашего предложения, господин Ген, – сказал директор. – Тем более, что я не знаю вашего номера».
«А если узнаете его, тогда как?» – спросил Ген.
«Всё равно, я не в состоянии платить столь большой гонорар. Великому Пинетти я платил тысячу за пять выступлений. Арону с его волшебным жезлом я заплатил бы на пятьсот рублей дороже. Всего доброго, господин Ген», – закончил директор.
«Рановато заканчиваете аудиенцию, – улыбнулся Ген. – Я предлагаю выпустить меня и моих артистов совершенно бесплатно в день премьеры в конце программы. А потом, держу пари, вы заплатите мне столько, сколько я пожелаю».
Директор потребовал от Гена дать открытую репетицию. Ген отказался, он настаивал на публичном выступлении.
«Я отказываюсь от покупки кота в мешке», – утомленно произнес директор.
«Вы совершенно бесплатно получаете жезл Арона и вдобавок к нему популярность. Вот взгляните на аттестацию, полученную мною в Мадриде, Риме, Париже, Лондоне, Нью‑Йорке. Извольте, прочтите. Никаких репетиций!»
Директор ознакомился с отзывами. Знаменитый цирк Медрано написал всего только одну фразу: «Мир подобного не видел».
«Хорошо, – сказал директор. – Приготовьтесь к выступлению. Ваш выход приблизительно в одиннадцать часов. Двадцати минут вам достаточно?»
«От двадцати минут до целой жизни, господин директор!»
восьмиугольник оркестра с белыми масками трагедии и клоунады. Белый бархат на барьере манежа. Белый с золотыми блестками песок.
В белом униформисты с золотыми каемками на карманах и воротнике. Золотые пуговицы. Синий купол в золотых и серебряных звездах.
– обычная цирковая программа, выше средней, ниже отличной. Публика восторженно отбивала ладоши. Так как имени Гена на афише не значилось, о нем было возвещено, как того хотел таинственный артист, в начале программы и за минуту до выступления. Под марш Черномора, несколько модернизованный самим Геном, на манеж вышли, – вышли, обрати внимание, а не выбежали, – две женщины ослепляющей красоты и столь похожие одна на другую, что публика диву далась. Притом и одеты они были одинаково: черные туфли, черные чулки, черное платье, унизанное бисером. Ген – в черном костюме, необычайно бледный, внешне очень интересный и чем‑то похожий на дипломата Франции – дал знак униформе, и те на телеге ввезли и сбросили на манеж свежеповаленную липу – один, конечно, ствол ее, в диаметре свыше половины метра. Музыка заиграла вальс. Сестры Ген медленно закружились в чудесном, восхитительном танце. Зрители аплодировали, кричали бис. Внезапно померк свет, и оркестр нежно пролепетал начало известнейшей русской песни «Липа вековая жалобно шумит». Одна из сестер легла на дерево, заложив руки под голову. Ее сестра и брат подняли руки, и сию же секунду сверху в изобилии посыпались живые цветы – розы, левкои, хризантемы, ландыши, сирень… Если даже это и было заранее подстроено, тс всё равно это равнялось чуду. Цирк ахнул. А цветы всё падали и падали. Включили нормальный свет – весь манеж был в цветах, цветы засыпали публику, у всех были в руках огромные букеты. Ароматом цветущего сада повеяло в цирке.
И только в этот момент зрители обратили внимание на то, что артистка, лежавшая на дерезе, исчезает. Она входила в ствол липы, дерево поглощало ее, и через минуту она пропала; только там, где лежала она, чуть серебрилась кора и весь ствол дрожал, точно легонькая веточка на ветру. Ген поднял руку, и снова померк свет. Поваленная липа – о чудо, волшебство и сказка! – под музыку вальса стала приподниматься. Из‑под купола посыпались цветы, и синий холодный огонь затанцевал, подобно снежинкам. Дерево поднялось и встало, как живое. Оркестр заиграл победный марш. Сестра исчезнувшей подошла к дереву, обхватила его, прижалась. И в третий раз посыпались сверху цветы – редкостные красные маки, орхидеи, анемоны, олеандры. Директор в ложе своей сидел бледный и растерянный. К нему только что подошел один из служителей, лазавший по его распоряжению на антресоли купола, и шепотом заявил: «Там нет ничего, там пусто, господин директор! Непонятно, откуда берутся цветы…»
По скромным подсчетам директора, цветов упало не менее двадцати тысяч единиц, что должно было составить в среднем десять пудов весу. Но когда ушла в дерево и вторая артистка, удивление директора и всех зрителей достигло истерии. Липа трижды повернулась, музыка смолкла, тихое, нежное пение послышалось сверху, и когда все две тысячи зрителей подняли головы, на них посыпались разноцветные шелковые платки и волшебного рисунка галстуки; одновременно с этим ливнем подарков словно из‑под земли выпорхнули детские воздушные шарики; к каждому были привязаны маленькие звоночки. Представь себе, Веруша, картину: пятьсот шариков поднимают звон! Они достигают купола. Легкий толчок. Музыкальный аккорд, «ах!» всего цирка. А на манеже – дерево и никого из людей. Ген изчез. Музыка играет то, что ей приказано: «Липа вековая жалобно шумит».
‑под купола, она блестит и сверкает, от нее отскакивают веселые световые зайчики и лучистые, слепящие блики. По цепи на вытянутых руках спускаются сестры и за ними сам Ген. Немая сцена. Тишина. И – выстрелы аплодисментов, гром и плеск, топот и крики. Директор бежит из своей ложи, обнимает артистов – и здесь и его и его зрителей настигает последний, заключительный фокус. Дерево падает, раскрывается надвое вдоль ствола, и из него, как из гнезда, вылетают птицы. Вот ласточка. Вот кенарь, вот малиновка! Снегирь, синичка, чиж! Семейство Ген раскланивается с публикой. Зрители встают и аплодируют волшебникам, – иначе их не назовешь. Птицы летают по всему помещению цирка. Нагруженные букетами цветов, расходятся зрители по домам, удивленные, восхищенные и встревоженные до последней степени.
«Я принимаю ваши условия, господин волшебник! Текст договора – со мною. Прошу подписать. Вот, извольте взглянуть, та сумма, которую вы назвали мне днем».
Ген не спеша раскурил сигару, усадил директора в кресло, сказал:
«Помножьте эту сумму на два, господин директор!»
«Согласен, господин Калиостро!»
У кассы цирка очередь. По распоряжению дирекции вывешены аншлаги: цена билетов на вечерние представления повышена втрое. Зрителей не остановило бы и десятикратное повышение цен. Сестер Ген сопровождали на улицах толпы народу. Особенным успехом пользовалась старшая – глухонемая Вера Ген. С нею хотели познакомиться буквально все жители города. Ей признавались в любви. После пятого представления в цирке Вера принуждена была заказать особые карточки с надписью на каждой: «Благодарю за прогулку. Не ищите, оставьте меня, я глухонемая». Это для тех, кто не знал ее.
– И это всё? – спросила жена. – Для подлинного события здесь более чем достаточно и чудес и вполне реальных фактов. Для рассказа не хватает чего‑то в конце.
– Ты заинтересована? – спросил Грин.
– Очень, мой милый выдумщик, – ответила жена. – Но скажи, пожалуйста, почему одна из артисток глухонемая? Для чего это тебе нужно?
Грин встал, его всего передернуло, он нервно заходил из угла в угол. Жена пристально следила за ним.
– Сядь, – сказала она. – Я ничего не хочу знать, дружок. Твоя личная жизнь принадлежит тебе. Не расстраивайся, сядь. Эта Вера Ген живет в Петербурге и ты ее знаешь, да?
– Да!
– Она глухонемая?
– Да!
– И ты сочинил все цирковые чудеса, конечно, для того, чтобы себе самому объяснить нечто необъяснимое. Знаю я твой метод, Саша. Люблю твой талант. Сегодня ты очень недурно сочинял, но не придумал конца. Давай‑ка, дружок, устроим пирушку, хочешь? Я схожу в магазин, а ты тем временем приготовь чай.
Грин вдруг расхохотался:
– Мясо съел кот Васька! Ей‑богу, кот Васька съел! Никто другой, как он!
– Ничего не понимаю, – сказала жена. – Какое мясо?
– Мясо рыжей акулы, той, что убита вчера боцманом со шхуны «Навуходоносор Семнадцатый». Веруша, милая, а как тебе понравится вот эта дама?
‑то молчаливо каясь, отошел к окну и с нескрываемым волнением следил за меняющимся выражением лица жены. Она поставила карточку так, как она стояла, взялась за рукоделие, но сию же секунду оставила его, чтобы еще раз взглянуть на глухонемую.
– Кто она? – спросила жена после долгого молчания, всеми оттенками голоса стараясь убедить и себя и мужа в том, что она чрезвычайно равнодушна и к существованию глухонемой и к возможной близости ее к мужу. Грин улыбнулся – улыбкой нарочито длительной, чтобы дать возможность жене заметить ее и прочесть в ней все, что только ей будет угодно.
– Хороша? – спросил Грин.
– Как тебе сказать… – произнесла жена, не отрываясь от рукоделия. – Трудно судить по фотографическому снимку. Кроме того, эти крохотные снимки всегда или убавляют или прибавляют нечто в лице человека.
– А всё же – хороша?
– Может быть, и вовсе не хороша, мой друг, но бесспорно красива. Красива, притягательно интересна, и вместе с тем есть в ее лице что‑то страдальческое. Скажи же мне, кто она?
– Глухонемая Вера Ген, я видел ее трижды, она волнует меня, как не дающаяся усилиям моим фраза, ее существование необходимо мне, как воздух. Я люблю ее, как… вовсе не той любовью, какой земной мужчина любит земную женщину.
– Я понимаю, друг мой, – нежно и трогательно‑просто сказала жена.
– Она загадка, – прошептал Грин. – Она чудеса и сказка. Тот рассказ, который я наговорил тебе сегодня, некоторым образом есть мое объяснение необъяснимого, волшебного.
– Друг мой, – сказала жена, – я знавала одного англичанина, удочерившего сестер‑близнецов. Он сделал из них циркачек.
– Ты смеешься или принимаешься сочинять рассказы? – спросил Грин. – Прости, Веруша, нервы у меня, черт их дери!
– Не распускайся, голубчик. Надо уметь держать себя в руках. В неврастении есть что‑то от распущенности, прости меня. Я не смеюсь и не умею сочинять рассказов. Я умею написать то, что было. Я лишена дара выдумки. Но я знавала одного англичанина, сэра Чезвилта, он…
– Чезвилт! – воскликнул Грин. – У него слоны, верблюды, медведи, обезьяны, да?
– Не кричи, друг мой! Я сейчас уйду и не буду мешать тебе. Оставь меня, не тронь! Мне хочется побыть одной.
Жена ушла. И тотчас же в окно постучал ворон.