Х
На другой день ей привезли розы из Арда; тот округ славился цветами, выращивая совершеннейшие сорта с простотой рая. Она разбиралась в их влажной красоте с вниманием и любовью матери, причесывающей спутанные кудри своего мальчика. Только теперь, когда все исключительное, как бы имея первый толчок в Друде, спокойно осиливало ее подобно магниту, располагающему железные опилки узором, - прониклась и изумилась она естественным волшебством цветка, созданного покорить мир. Перед ней на круглом столе лежал благоухающий ворох, с темными зелеными листьями и покалывающей скользкой гладью твердых стеблей. Всепроникающий аромат, казалось, и был тем розовым светом, таящимся среди лепестков, какого лишены розы искусственные. Самые цветы покоились среди смелой листвы своей в чудесном разнообразии красоты столь прелестно-бесстыдной, какая есть в спящей, разметавшейся девушке. Бледный свет атласисто завернувшихся лепестков нежно оттенял патрицианскую роскошь алого как ночь венчика, твердые лепестки которого, казалось, связанные обетом, - рдели не раскрываясь. Среди их пурпура и зари снегом, выпавшим в мае, пестрели белые розы, которыми, невольно окрашивая их, слово "роза" сообщает уютную жизненность, дышащую белым очарованием. И желтые - назвать ли их так, повторяя давний грех неверного слова, - нет, не золотые, не желтые, но то, что в яркой особенности этих слов останется недосказанным, - были среди прочих цариц подобны редкому бархату, в складки которого лег густой луч.
Руна разобрала их, погрузив в вазы, и там, краше всех тонких узоров дорогого стекла, стали они по предназначенным им местам встречать взгляды. Пока девушка занималась этим, в ней складывалось письмо; но не сразу поняла она, что это - письмо. Рассеянно погружаясь в цветы и аромат их, равный самой любви, слышала она слова, возникающие в рисунке усилий; в душе движения пальцев и роз, в самом прикосновении. Вот расцепились стебли, соединить которые хотелось ей ради эффекта, мешал же тому завернувшийся внутрь бутон, и без звука началась речь: - "Я хочу встретиться с вами, проверить и пересмотреть себя". - Слова эти были обращены к твердой и надежной руке, не похожей на женственную руку Лидса, приславшего тот цветник, каким увлеченно занималась она теперь, - к воображенной руке обращалась она, несуществующей, но необходимой, и в такой руке мысленно видела свои розы. - "Возьмите их, - сказал тот, чьего лица не видела Руна, - не бойтесь ничего рядом со мной". - На руку ее упал лепесток. - "Я жду, что вы мне напишете", - подсказал он; тут же, уколов палец, от чего движение руки случайно соединило две розы, белую и бордо, она увидела их прижавшимися, в столь разной, но столь внутренне близкой и взаимно необходимой красе, что этого не могло не быть. - "Что знаем мы о себе и, если я вам пишу, - случайно ли это? Быть вместе, - пока все, о чем думаю я. Рады ли вы этим словам?" - так, без мысли о незримом резце, ваяющем настроение, импровизировала она речь твердой руке; здесь подали ей письмо. Оставив цветы. Руна стала читать любезное и остроумное повествование бравого балагура: - лесть, шутки, наблюдения, остроты и гимны, - то легкое, лишь спокойному сердцу внятное давление мужского пара, каким действуют психологи сердечного спорта. Без улыбки прочла она привычную и искусную лесть, но был там постскриптум, где одно имя - Галль - тяжко взволновало ее: "Вот черная весть, естественно вызывающая почтительное молчание, - и я кладу перо; капитан Галль скончался в Азудже от лихорадки. Мир славной его душе". Ее как бы хлестнуло по глазам, и, тронув их холодной рукой, еще раз прочла Руна красноречивый постскриптум. Все то же прочла она, - ни больше, ни меньше; лишь больше - в своей душе, поняв, что письмо, едва родившееся в ней, пока она разбирала цветы, - смято уже этим ударом; что думалось и назначалось оно в Азуджу, - ради спасения - погибшему офицеру.