• Приглашаем посетить наш сайт
    Дмитриев (dmitriev.lit-info.ru)
  • Большие пожары. Роман 25 писателей.
    А. Аросев. Глава XXIII. "Марсианин"

    А. АРОСЕВ

    Глава XXIII. «Марсианин»

    Большие пожары. Роман 25 писателей. А. Аросев. Глава XXIII. Марсианин

    В этом году очень красный Марс. Просто багровый. Посмотрите, если не верите, сами в ясный день на небо — увидите на западе кровяную ранку в небе. Она трепещет. То бледнеет, то опять делается удивительно красной. Уже несколько лет не был таким Марс. Видно, будет война или революция.

    Марсианина я представляю себе так: он — двуногий, двурукий, двуглазый. Но вот глаза у него очень большие и цвета стали. А голова его тоже непомерно огромна и без волос, как полированный шар. Рост марсианина — аршин с небольшим.

    Вы никогда не видали таких людей? Бывают. Присмотритесь хорошенько к людям. К людям вообще стоит присмотреться. Дарвин дал понять нам, что человек — это последняя (для нас, по крайней мере) ступень развития животного. Будто бы миллионы лет прошло, как человек стал человеком. Будто бы толкала его к развитию борьба за существование. Может быть, не спорим.

    Но есть и другие ученые, которые говорят, что среди людей, происшедших таким дарвинским способом, есть еще люди, происхождение которых на земле иное.

    Например, об австралийцах существует предположение, что они или их предки свалились на землю вместе с Австралией, которая-де есть не что иное, как кусок, упавший на землю с другой планеты. От этого-то удара земля наша имеет некоторый неправильный наклон своей оси.

    На севере Финляндии (тогда еще небезызвестный монарх Николай Романов именовался «великим князем Финляндским»), у города Торнео, поезд остановился как раз в такую ясную морозную ночь, когда красный Марс бился в небе, как сердце солнечной системы, как рваная рана неба, застегнутого на все бриллиантовые пуговицы своих звезд.

    В поезде, среди других, был и этот большеголовый, большеглазый человек. Тут, в Торнео, была русско-шведская граница. Кондуктор отобрал билеты. Пассажиры вышли на перрон. Большеголовый имел в руках маленький чемоданчик. Руки его были красными от мороза и без перчаток. От холода он сутулился, делался еще меньше, и мятая весенняя шляпа в такой северный финский мороз придавала ему совсем жалкий вид. Но вид — это одно, а глаза — зеркало души — другое. Глаза его были бодры, прозрачны от вечного присутствия внимательного ума и немного покраснели около век от бессонных ночей.

    Ему надо было из российских пределов выбраться за границу. И надо это делать быстро, иначе — пропала его большая голова вместе с глазами — зеркалом души.

    Внутрь вокзала зайти — значит показать свое лицо при полном свете вокзальном пограничным жандармам. Итти в городок, — но куда? К кому? Не опаснее ли это, чем зал ожидания? Оставаться тут — какой смысл? Да и потом морозище! Еще две-три минуты, и губы начнут так барабанить, что их не остановить будет до утра, до солнца. Ноги закоченеют, руки. Вообще, север земного шара покажет свою жестокость.

    Большеголовый отвернулся от Марса и сделал два шага по какому-то направлению, увидел трех или четырех финских возчиков, которые у длинных саней своих, немного похожих на наши русские розвальни, трудились с погрузкой чемоданов и корзин пассажиров, намеревающихся переехать границу.

    Вспомнил большеголовый, что бабушка его говорила, что он родился под счастливой звездой. Подошел на этом основании к возчику и спросил, куда они везут пассажиров. На плохом русском языке возчик объявил, что пассажиров они везут в Швецию, за границу. Если он тоже хочет, то может, но нужно иметь заграничный паспорт, который требуется предъявлять при переезде через замерзшую реку Торнео.

    — Это у меня есть, — соврал возчику большеголовый. У него не было не только заграничного, но и вообще никакого паспорта.

    Сказав так, большеголовый шлепнулся в сани, густо устланные соломой.

    Погрузив тюки и чемоданы и пассажиров в сани, возчики закрыли багаж рогожей, а пассажиров — медвежьими и собачьими шкурами. Потом промешкали еще с полчаса, пока не подъехали какие-то другие возчики — уже только ломовые с тяжелым грузом. Составился довольно большой обоз. Возчики в длинных меховых шубах с болтающимися полами перебегали один к другому, громко разговаривали и перекликались на каком-то холодном и тяжелом языке, будто глыбы льда ударялись в глыбы гранита, махали кнутами на лошадей, дергали длинными вожжами, то сходились в группы, то расходились поодиночке. Так суровый ночной кортеж направлялся к шведской границе.

    А на границе все пассажиры вышли из саней и вошли в пограничную избушку. Большеголовый воровато вместе с своим чемоданом забился, как собака, под солому.

    Его не заметили, потому что он родился под счастливой звездой.

    Большеголовый только тут подумал:

    — Проехал или не проехал я границу?

    Ответил на этот вопрос большой дом, к которому подъехали сани. Из дома вышли высокие бритые шведы. Они не интересовались паспортами. Их беспокоило, не везут ли пассажиры табак. Шведы вышли, чтоб осмотреть сани. Большеголовый вынырнул из-под соломы и раскрыл перед шведами свой чемоданчик. Там были часы, части часов, некоторый тонкий инструмент для починки деликатного механизма, считающего безвозвратно уходящие секунды человеческой жизни. Большеголовый отрекомендовался шведским властям бродячим часовщиком. Он-де имел намерение в Швеции ходить — кочевать из деревни в деревню и чинить крестьянам чудесную машинку времени. Шведы, впрочем, мало интересовались им и продолжали не торопясь, однако, и не теряя минуты, осматривать багаж других пассажиров.

    Совсем уже под утро большеголовый подъехал к отелю, крепко сложенному из красного кирпича, с белой каймой по углам, расплатился с возчиками (попробовал поторговаться по русской манере, но возчики, хоть и понимали по-русски, однако не могли хорошенько в толк взять, что хочет странный пассажир и почему он, вместо цены, названной ими, называет какую-то другую цену) и нанял комнату. Уверенно и тихо замкнулась дверь. Большеголовый остался наедине в мягком уюте настоящего заграничного отеля. Ощупал все стены: нет ли потайной двери. Прислушался. Все было так тихо, что, казалось, время остановилось. Большеголовый отдернул штору у окна. Загородил руками свет, падающий на него сзади из комнаты. Прижался лбом к стеклу. Ночь светлая, вся как в белом саване мертвец, отходила, таяла, меркла, чтобы уступить место другому, золотому свету.

    там, откуда он выехал, все еще ночь. И попрежнему многоглазое небо щурится на землю одноглазым Марсом.

    «Ночь, за что я люблю тебя?»… — спросил себя большеголовый.

    От вопроса, навернувшегося само собой, стало до боли жалко ночь, оставленную там. Как-то холодно показалось большеголовому в жарко натопленной комнате.

    Глаза свои серые он закрыл, чтоб обернуть их, как щупальцы, вокруг себя, чтоб разобраться в нахлынувшем хаосе. От стальных его щупальцев хаос закачался и отошел тихо в неизмеренные глубины необъятной человеческой души. И в то же время руки свои он осторожно просунул в задние потайные карманы. Из одного вынул револьвер, из другого тугую связку денег. И то, и другое он быстро положил обратно и лег не раздеваясь спать. Маленький и острый, он совсем потонул на мягкой перине под шуршащими белыми простынями. Мысли его, прозрачные и неясные, как луч северного сияния, заплясали, спутались и пропали тоже в каких-то мягких перинах.

    Он спал долго.

    Проходил по местечку взад-вперед несколько раз, изучил его закоулки, узнал цены на проезд до железной дороги и расстояние в километрах.

    В одном из окраинных его домов большеголовый увидал свет жестяной керосиновой лампы. Окна были не занавешены, и там — ни единой души. Большеголовый постучал в окно. Постучал раз, другой. Никакого ответа. Всмотревшись в окно, большеголовый заметил, что из освещенной комнаты открыта дверь в какую-то внутреннюю комнату, где тоже свет, но более тусклый. Осмотрев дом снаружи, большеголовый не обнаружил в нем дверей, выходящих на улицу. Поэтому вошел в ворота, повернул направо, и в темноте полунащупал, полурассмотрел дверь, обитую кошмой. Постучал. Удар кулаком по мягкой кошме давал задушенный, еле слышный звук. Однако дверь тотчас же отворилась, и большеголовый очутился в темной прихожей перед каким-то женским существом. Она отступила перед ним, как бы предлагая итти дальше. Он переступил порог и очутился в кухне, которая освещалась светом, падающим из комнаты налево. Женщина отступила в эту освещенную комнату. Большеголовый последовал за ней и увидел при тусклом свете керосиновой лампы двух евреев — одного старого, другого молодого — играющих в карты.

    На старом для тепла было накинуто пальто. С ними сидела и старая седая еврейка. У нее в руках тоже были карты. Прямо перед вошедшими была та, которая ему отперла. Это была очень молодая еврейка, красавица, с нежным, немного болезненным румянцем на щеках и с удивительно нежными вьющимися локонами. Большеголовому так и захотелось их потрепать, прильнуть к ним губами. Хотелось это не только потому, что локоны были прекрасны, но и потому, что в глазах девушки был испуг, и хотелось ее утешить, сказать что-нибудь хорошее, прогнать с ее глаз непонятный страх.

    Не бросая из рук карт, молодой, но не по летам полный, неопрятный еврей спросил по-шведски, еле глядя на вошедшего:

    — Вам что?

    — Я не понимаю по-шведски, — ответил большеголовый по-немецки.

    — Говорите по-немецки, все равно, — ответил на жаргоне еврей. — Вы по какому делу здесь?

    — Я — часовщик, бедный бродячий часовщик. Хочу добраться до железнодорожной станции. Ищу попутчиков.

    — Попутчиков? — медленно спросил молодой еврей и сделал картами ход, как будто и не ждал ответа от вошедшего.

    — Вы откуда? — спросил опять молодой.

    — Я — немец. Был в северном городе Гаммерфесте и вот опять спускаюсь на юг.

    — И много вы заработали? — скороговоркой спросил опять молодой и опять сделал ход. — Большеголовый почувствовал запах пота от вопрошающего.

    — Заработал так мало, что вот видите, не могу специальной лошаденки принанять.

    — Вы — немец? — переспросил молодой.

    — Да, да, да, я из Гамбурга.

    — Улица? — вмешался вдруг старик.

    Большеголовый запнулся. Неловко помолчали.

    — Мы едем завтра. Можете с нами, — сказал молодой, чтобы выручить большеголового из неловкого молчания.

    — Сколько возьмете? — спросил большеголовый.

    — Восемьдесят крон.

    — А на русские деньги можно дешевле, — вставил старик. — Вы, — русский? — он не давал опомниться вошедшему.

    — Я — немец, — упорно твердил большеголовый.

    — Пусть так, — ответил старик, и улыбка, как бледный свет северного сияния, скользнула по его лицу и по библейской бороде.

    — А ночевать у вас можно? — спросил большеголовый.

    — Роня, — сказал вставая старик, — проводи квартиранта наверх.

    «Квартирант» не спал всю ночь… Старик еврей под утро лег в той же комнате, но на полу, у противоположной стены. Лег, не раздеваясь, и тихо дышал во сне и лежал спокойно, не двигаясь, как мертвый. Утром старик встал, подошел к большеголовому и, положив ему на грудь свою волосатую руку, спросил нежно, по отечески:

    — Вы, наверное, русский? И, вероятно, экспроприатор? Максималист или анархист какой-нибудь? Голова у вас способная. Карманы ваши — не скудные. Если ваша голова понимает меня, то не поскупится поделиться с нами счастьем, а мы доставим вас быстро до станции. Так мы доставляли многих русских экспроприаторов. Не вы первый, не вы последний.

    — Вы меня намерены убить или ограбить? — спросил большеголовый.

    — Нет, мы не варвары. Если мы что берем, то так, чтобы было легко. Жизнь человека, это — чудо. Уничтожать ее нельзя. И я предостерегаю вас, что если вы поедете без нас, то по дороге ваша чудесная жизнь кончится. Если вы отправитесь с нами, то подарите нам вашего счастья хоть 25 %. Помогите бедному контрабандисту, и за это судьба пошлет вам в Америке счастье.

    — Откуда вы знаете, что я еду в Америку?

    — Так, оттого что я очень стар. И вот височки ваши какие-то очень стремительные, и жилки на висках как стрелы, и направление их я вижу через океан.

    Все, что говорил старик-еврей, было правдой. Большеголовый был раздавлен ясновидением библейской бороды.

    И большеголовый сделал так, как рекомендовал ему старик. Сделал так и уехал в Америку. Старик за отдельную плату продал ему паспорт Казимира Струка.

    А. АРОСЕВ

    –1938) — русский писатель, партийный и общественный деятель. Отец актрисы Ольги Аросевой. Сборники рассказов «Белая лестница» (1923), «На земле под солнцем» (1928); сборник очерков «Москва-Париж» (1925); повести «Недавние дни» (1924), «Никита Шорнев» (1924), «От желтой реки» (1927), «Страда. Записки Терентия Забытого» (1929); пьеса «На перекрёстке» (1924); книги «Революционные наброски» (1920), «По следам Ленина» (1924), «Материалы к биографии В. И. Ленина» (1925), «О Владимире Ильиче» (1926); воспоминания «Как это произошло (Октябрьские дни в Москве)» (1923), «Московский Совет в 1917 г.» (1927); романы «Сенские берега» (1928), «Корни» (1933). Репрессирован. Расстрелян в феврале 1938 г. Реабилитирован посмертно.

    Раздел сайта: