- Не может быть...
- Вы шутите...
- Это арабские сказки.
- Однако это так... Повторяю... мне тридцать пять лет, и я до сих пор не знаю женщины.
Человек, взбудораживший наше мужское общество таким смелым, исключительно редким заявлением, стоял прислонившись к камину и сдержанно улыбался. Голубые, холодные глаза его смотрели без всякого смущения и, казалось, ощупывали каждое недоверчиво и любопытно смеющееся лицо. Однако солидные манеры этого человека, интеллигентная внешность и спокойная уверенность голоса произвели впечатление, выразившееся в том, что возгласы утихли и в физиономиях отразилось напряженное, тоскливое ожидание целого ряда анекдотов и пикантных повестушек, приличествующих случаю. После короткой паузы доктор Клушкин, человек очень нервный, очень веселый и очень несчастный в личной жизни, выпрямил скептически поджатые губы, потянул носом и пристально посмотрел на девственника. Тот вежливо улыбнулся и коротко повел широкими плечами, как бы сознавая свою обязанность дать в данном случае надлежащие объяснения.
- Я с большим удовольствием слушал ваш разговор, - сказал этот господин, представленный нам хозяином под фамилией Громова, - и теперь действительно жалею, что молодость моя прошла... сухо. Собственно говоря, к чему бы делать мне такое признание. Но бывают минуты, когда случайные стечения обстоятельств, случайный разговор, анекдот зажигают желания и дразнят тело, наполняя его бессознательным тяготением к этой стороне человеческой жизни, жгучей, таинственной и...
- Да, но позвольте, - сухо перебил доктор, нервно ерзая на стуле и вскидывая пенсне повыше. - Вы говорите, что вы... ну, одним словом... вполне.
- Совершенно.
- И - никогда?
- Всецело.
- Ни-ни..?
- Могу вас уверить в этом.
Доктор вдруг побагровел, прыснул и хихикнул так громко, что сконфузился сам. Снисходительно улыбнулись остальные.
Дело происходило в курительной комнате богатого инженера, после хорошего обеда и основательной выпивки. Дамы перешли в гостиную, а мы, люди тугого кошелька и веселого расположения духа, удалились сюда, отчасти для пищеварения, отчасти для того, чтобы выкурить по сигаре и поболтать, пока не приготовят столы для карт. Надо сказать, что заявление Громова пришлось как нельзя кстати. Запас нескромных анекдотов уже иссякал и теперь явилась большая надежда воскресить угасавшее оживление...
- Скажите... э-э... - спросил доктор, отделавшись от душившего его смеха: - вы развиты нормально?
- Да.
- Влюблялись?
- Конечно.
- И...
- Как видите.
Сказав это, Громов отряхнул пепел сигары на каминную решетку и полузакрыл глаза. Доктор встал, шумно отодвинул стул, подошел к Громову и, взяв его двумя пальцами за пуговицу сюртука, сказал печальным подвыпившим голосом:
- Вредно-с. Вы расстраиваете себя, свой организм, губите умственные способности... Да-с...
- Ну что же, - улыбнулся Громов, - видно уж так мне на роду написано...
- Но, - сказал худой плешивый фельетонист, похожий на картонного Мефистофеля, - но... почему же? Это же странно... Красивый, здоровый человек, умный...
- О, - смутился Громов, и лицо его приняло виноватый оттенок, - дело очень просто... Я не имею успеха.
- Да. Я застенчив и, представьте, застенчив как-то болезненно. Одна мысль о том, что мне могут засмеяться в лицо, обливает меня с ног до головы холодным потом.
- И..? - хихикнул фельетонист.
- Ну... и идешь себе прочь.
Все дружно расхохотались.
- А я хотел бы, - вздохнул Громов. - Хотел бы знать, что такое страсти, супружество, весь этот особый таинственный мир, скрытый от меня...
- Позвольте, - заволновался пивовар, жирный и необычайно кроткий человек с глазами навыкате. - Если вы хотите - я...
Он, грузно пыхтя, протискался между стульев и, подвалившись к Громову, таинственно зашептал ему что-то на ухо. Физиономия пивовара выражала сладостное и блаженное самоуглубление в тайны жизни. Громов серьезно усмехнулся и кивнул головой раза два. Но у пивовара, когда он отошел, в кротких масляных глазах изображалась полная огорошенность.
Художник сидел, все время склонив на бок черную, кудрявую голову, и в его раскрасневшемся от вина лице таилось вдохновенное глубокомыслие. Вдруг он встряхнулся, ударил рукой по колену и закричал:
- Меня убили. Ха-ха. Убили. Ну, ей богу же, я не вру... Женщины. Женщинами полон свет. Они везде. Они как воздух, как вода, везде, на улицах, площадях, в театрах, подвалах, кафе. В церквах, лугах и лесах. На крышах. На чердаках. На башнях. На колокольнях. Под ногами, над головой. И вы не знаете женщины?.. А... Чудеснейшего, любопытнейшего, святейшего, развратнейшего существа в мире вы не знали? А духи вы нюхали? Цветы целовали? В лесу гуляли? Наконец - ели, пили, спали? Так как же вы не знаете жен-щины..? Он остановился, перевел дыхание и посмотрел на Громова, стараясь придать взгляду торжественную строгость, но это не удалось. Его пухлые, румяные губы расплывались в жизнерадостную улыбку, а глаза лукаво смеялись лукавыми блестками.
- Постойте, - воскликнул доктор. - Это ненормальность, несправедливость. Как так. Да есть же, наконец, женщины... жрицы любви. Хе. Что вы, в самом деле...
Громов пожал плечами.
- Боюсь, - сказал он. - Ну, что вы будете делать.
- Да-а, - протянул фельетонист, ковыряя в зубах, - вы того... действительно незадачливый... Ну, а как... в теории-то... вы представляете... того...
- Д-да, конечно... но... Я как-то избегал вообще всякого общества и... Вообще, у меня большие пробелы в этом отношении...
случай...
Захлебываясь и горячась, он рассказал нам своим скрипучим, нервным голосом историю о том, как он заставил жениться одного человека, дав ему прочесть скабрезный роман.
Рассказ то и дело прерывался громкими одобрительными возгласами. Но после этого фельетонисту тоже захотелось рассказать что-нибудь из этой области, и он, еле дав доктору кончить, пустился в необыкновенное фантастическое повествование о бесчисленных совращениях, романах, изменах во всех частях света.
Скоро заговорили все. Сочинялись небывалые истории, никем и никогда не слышанные анекдоты; упоминались имена несуществовавших женщин, сверхтрогательные идиллии и любовные объяснения, в которых рассказчик неизменно участвовал сам, соблазнял, похищал и покупал. Присутствие человека, никогда не знавшего женщины и, следовательно, завидующего всякому поцелую, полученному другим мужчиной, действовало пришпоривающим образом. Каждый хотел, чтобы ему, именно ему, а не другому, завидовал Громов; чтобы его, именно его, рассказчика, женщины, рожденные фантазией в необычайном количестве, - казались желанными, прекрасными и доступными только тому, кто сочинил их.
Прошло немного времени, и пол, казалось, был сплошь усыпан осколками разбитых невинностей и супружеских честей. И только тогда, когда лакей пришел доложить, что столы готовы и нас, скромных отшельников, просят пожаловать - родник эротической поэзии иссяк. Забытый Громов стоял у камина и докуривал сигару.
- Так вот, батенька, - сказал доктор, подмигивая и тыча Громова в жилет указательным пальцем, - такое дело... Ну, идемте... Ну, идемте... А кстати, я представлю вас Нине Алексеевне... да вы ее знаете... Нет? Ба, простите, совсем забыл, что вы приезжий... Ну - это... знаете, я вам доложу... По секрету: три года назад хотел из-за нее стреляться... Как честный человек... Все тронулись и, войдя в гостиную, увидели несколько новых, незнакомых лиц, а между ними - и женщин.
А когда навстречу Громову поднялась красавица в белом шелковом платье и крепко пожала его почтительно протянутую руку, Громов сказал, улыбаясь и смотря в сторону...
- Господа... позвольте представить... моя жена.
Я с некоторым любопытством посмотрел направо и налево. Там, где секунду назад стояли фигуры наших недавних собеседников, - виднелись окаменевшие, шире обыкновенного раскрытые рты.
- Кк-ак..? Вв-а-шш-а жж-ена..?