XIII
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Когда мы вошли, Ганувер поднял голову и кивнул. Взглянув на Дюрока, ответившего мне пристальным взглядом понятного предупреждения, я подошел к Гануверу. Он указал стул, я сел, а Поп продолжал стоять, нервно водя пальцами по подбородку.
-- Здравствуй, Санди, -- сказал Ганувер. -- Как тебе нравится здесь? Вполне ли тебя устроили?
-- О, да! -- сказал я. -- Все еще не могу опомниться.
-- Вот как?! -- задумчиво произнес он и замолчал. Потом, рассеянно поглядев на меня, прибавил с улыбкой: -- Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок, который говорит о тебе в высоких тонах, решили устроить твою судьбу. Выбирай, если хочешь, не теперь, а строго обдумав: кем ты желаешь быть. Можешь назвать любую профессию. Но только не будь знаменитым шахматистом, который, получив ночью телеграмму, отправился утром на состязание в Лисс и выиграл из шести пять у самого Капабланки. В противном случае ты привыкнешь покидать своих друзей в трудные минуты их жизни ради того, чтобы заехать слоном в лоб королю.
-- Одну из этих партий, -- заметил Дюрок, -- я назвал партией Ганувера и, представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
-- Как бы там ни было, Санди осудил вас в глубине сердца, -- сказал Ганувер, -- ведь так, Санди?
-- Простите, -- ответил я, -- за то, что ничего в этом не понимаю. -- Ну, так говори о своих желаниях!
-- Я моряк, -- сказал я, -- то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я получу сам.
-- Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу. Я сидел, тая и улыбаясь.
-- Теперь мне уйти? -- спросил я.
-- Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока, если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня? Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной капитанской форме, орущего красавицам: "Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!" -- а третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
В это время Ганувер тихо говорил Дюроку: -- Вам это не покажется странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, -- хотя было "за что", но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
-- Женщины догадливы, -- сказал Дюрок, -- а Дигэ наверно проницательна и умна.
-- Дигэ... -- Ганувер на мгновение закрыл глаза. -- Все равно Дигэ лучше других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренне утомлен. Она мне нравится.
-- Так молода, и уже вдова, -- сказал Дюрок. -- Кто был муж?
-- Ее муж был консул, в колонии, какой -- не помню.
-- Брат очень напоминает сестру, -- заметил Дюрок, -- я говорю о Галуэе.
-- Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.
-- Я знаю, он вам не нравится, -- сказал Ганувер, -- но он очень забавен, когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
-- Вот еще! Я не видал таких львов.
-- Пуделя, -- сказал Ганувер, развеселившись, -- стриженого пуделя! Наконец мы соединились! -- вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ, Томсон и Галуэй.
кивая и тараторя. Томсон взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
-- Я ожидала застать большое общество, -- сказала Дигэ. -- Горничная подвела счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
-- Двадцать семь, -- вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно и был своим, а я -- я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.
-- Благодарю вас, я скажу Микелетте, -- холодно отозвалась Дигэ, -- что она ошиблась.
Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху. Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприязненной остротой.
-- Кто же навестил вас? -- продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. -- Я очень любопытна.
-- Это будет смешанное общество, -- сказал Ганувер. -- Все приглашенные -- живые люди.
-- Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, -- объявил Галуэй. Ганувер улыбнулся.
-- Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.
-- В таком случае, мы все живы, -- объявила Дигэ, -- применяя ваше толкование.
-- Но и само по себе, -- сказал Томсон.
-- Я буду принимать вечером, -- заявил Ганувер, -- пока же предпочитаю бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
-- Вы любите моряков, -- сказал Галуэй, косясь на меня, -- вероятно, вечером мы увидим целый экипаж капитанов.
-- Наш Санди один стоит военного флота, -- сказал Дюрок.
-- Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к нему, -- сказала Дигэ, трогая веером подбородок. -- Но мне нравятся ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.
-- Я не принадлежу к светскому обществу, -- сказал Ганувер добродушно, -- я -- один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю кастовый.
-- Мне попало, -- сказала Дигэ, -- очередь за вами, Томсон.
-- Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
-- Мы, журналисты, неуязвимы, -- сказал Галуэй, -- как короли, и никогда не точим ножи вслух.
-- Теперь тронемся, -- сказал Ганувер, -- пойдем, послушаем, что скажет об этом Ксаверий.
-- У вас есть римлянин? -- спросил Галуэй. -- И тоже живой?
-- Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
-- Ничего не понимаю, -- Дигэ пожала плечом, -- но должно быть что-то захватывающее.
Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При повороте он удержал меня за руку.
-- Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
"Поп!" Юноша поспешил с ключом открыть помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она произвела на меня, но, кажется, и на всех, неизгладимое впечатление: мы были перед человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.