Часть I
ЗНАКОМСТВО
В 1918 году, в начале зимы, я, работала в газете «Петроградское эхо» у Василевского и там впервые увидела Александра Степановича Грина и познакомилась с ним. Он мне сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Впоследствии это впечатление рассеялось, а про нос свой Александр Степанович, смеясь, говорил: на лице, похожем на сильно мятую рублевую бумажку, расположился нос, в начале формы римской — наследие родителя, но в конце своем — совершенно расшлепанная туфля — наследие родительницы. Был Грин росту ровно два аршина восемь вершков, и вес никогда не превышал четырех пудов, даже в самое здоровое время. Был широк в плечах, но сильно сутулился. Волосы темно-каштановые с самой легкой проседью за ушами, глаза темно-карие, бархатистого оттенка, брови лохматые, рыжеватые, усы такие же. Нижняя челюсть выдавалась вперед, длинный неправильный рот, плохие зубы, черные от табака. Голова хорошей, чрезвычайно пропорциональной формы. Очень бледен и в общем некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинами.
Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, становились, как мягкий коричневый бархат. И никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде.
Руки у Александра Степановича были большие, широкие; кости — как бы в мешочках из кожи. Рукопожатие хорошее, доверчивое. Рукопожатию он придавал значение, говоря, что даже наигранно искренняя рука всегда себя выдаст в рукопожатии.
Грин редко смеялся. Но дома, без посторонних, улыбка довольно часто появлялась на его лице, смягчая суровые линии рта. Чаще это было от моих проказ. Я была тогда озорна и смешлива. Он это любил.
«ПОГЛОТИТЕЛИ» АННИ ВИВАНТИ
Осенью 1919 года Александр Степанович, как не достигший сорокалетнего возраста, был призван в армию. Военная служба никогда не привлекала его ни в молодости, когда он добровольно пошел в солдаты, вынужденный к тому мрачно сложившимися обстоятельствами, ни теперь. Часть, в которую его назначили, вскоре была переброшена в Псковскую область, к городу Острову; километрах в тридцати от него находился фронт. Воевали с белополяками. Александр Степанович был причислен к роте связи и целые дни ходил по глубокому снегу, перенося телефонные провода.
Однажды, изголодавшийся, грязный, завшивевший, обросший бородой, в замызганной шинели, с маленьким мешком за спиной, тусклым зимним утром сидел он в небольшой красноармейской чайной, битком набитой разговаривающими, поющими, ругающимися и смеющимися людьми.
Немного имущества лежало в его солдатском мешке: пара портянок, смена белья и завернутый в тряпку пакет с рукописью «Алых парусов», тогда еще «Красных». За все месяцы своей военной службы Александр Степанович ни разу не заглянул в нее, — не было возможности сосредоточиться, хотя бы несколько мгновений побыть одному. «Но близость ее чем-то согрела мою душу, — говорил Александр Степанович, — словно паутинкой неразорвавшейся связи со светлым миром мечты».
Он сидел в углу за маленьким столиком и читал взятую в местной библиотеке книгу «Поглотители» — итальянской писательницы Анни Виванти 1, имя которой он впервые увидел. Талантливо написанная книга о судьбе женщины, поглощенной любовью к мужу, заботами о нем и в конце концов восставшей против этого, так увлекла Александра Степановича, что он, читая, ничего не видел и не слышал. Кончил, закрыл книгу и оглянулся вокруг: шум, гам, суета, клубы пара и махорочного дыма, грязь, плохо одетые люди, в большинстве с изможденными, усталыми лицами.
Положил книгу Анни Виванти в мешок и, выйдя из чайной, поплелся в сторону железной дороги. Именно поплелся, так как от слабости подгибались ноги. На станции поездов не было, лишь на третьем пути стоял санитарный поезд без паровоза. На одной из вагонных площадок Александр Степанович увидел врача.
— Ваш поезд куда уходит? — спросил Грин.
— В Петроград, — угрюмо ответил врач.
Александр Степанович попросил осмотреть его. Внимательно прослушав больного, врач буркнул: «Туберкулез », — и приказал санитару вымыть, остричь и положить Александра Степановича на койку. Через час Александр Степанович в чистом белье лежал в чистой постели.
Ночью поезд двинулся. Александр Степанович спал мертвым сном. Остановка в Великих Луках 2, — врачебная комиссия. Александр Степанович получает двухмесячный отпуск по болезни. Довезли до Петрограда.
Жилья нет, все живут холодно и голодно. Александр Степанович ночует то у тех, то у других знакомых. Температурит. Больницы переполнены. Температура сорок.
больницу 3, у него оказывается сыпной тиф.
Горький прислал хорошее письмо, белого хлеба и меду, а много месяцев спустя, в конце 1920 года 4, когда был организован ЦКУБУ — Центральный комитет по улучшению быта ученых, — вспомнил о нем снова и зачислил на академический паек и в общежитие Дома искусств. Выздоровев от сыпного тифа, Грин оказался в очень тяжелом положении. В драной шинели, истощенный и бесприютный, бродил он по Петрограду 5, разыскивая знакомых, чтобы переночевать или просто отдохнуть несколько часов.
Питер в те годы голодал и холодал, почти все жили скученно и если не голодно, то впроголодь. Как-то Александр Степанович пришел к знакомым, где рассчитывал переночевать, а у них уже набралось на ночевку столько людей, что положить его было буквально некуда. Дали ему записку к каким-то своим двум знакомым дамам — «у них иногда кухня топится, может быть, как- нибудь устроят вас».
Александр Степанович постучался в дверь указанной квартиры и, стесняясь, передал записку. Дверь открыла немолодая женщина и, узнав, в чем дело, провела его в кухню, показала на длинный кухонный стол:
— Спите здесь, кровати нет, кухня утром немного топилась.
Через несколько минут принесла старенький коврик и коптилку:
— Это подстелите.
На том все разговоры и кончились. Усталый Александр Степанович улегся и погасил коптилку.
Среди ночи проснулся и слышит в соседней комнате разговор: кто-то кого-то бранит, а тот оправдывается. Слов не разобрать и заснуть невозможно. Слушал и полчаса, и час. Всё то же. Решил выйти в коридор — узнать, в чем дело. Там тишина. Что же это? А в кухне снова слышен разговор. Пошел вдоль стены и, подойдя к водопроводному крану, услышал, как капает вода из крана и шумит воздух в трубах. Оказывается, это и создавало иллюзию разговора. Позже, в «Крысолове», Грин вспомнил и свою бесприютность в тот вечер, и этот «разговор ».
Заботой Горького он был поставлен на ноги. Грин получил не только еду и жилье, что острее всего ему было нужно, но и заработок. Горький связал Александра Степановича с издательством Гржебина «Земля и фабрика » 6, заказав ему повесть для юношества по путешествиям Стенли и Ливингстона в Африку. Сам был первым редактором ее 7. Повесть эта называлась «Сокровище африканских гор». После «Земли и фабрики», сокращенная для детей, под названием «Вокруг центральных озер» она вышла в издательстве «Молодая гвардия » 8.
КОМНАТА В ДОМЕ ИСКУССТВ
Чтобы попасть в нее, надо было пройти через большую кухню, потом спуститься по ступенькам в небольшой коридорчик. К нему примыкал перпендикулярно длинный темный коридор, слева вторая или третья дверь вела в комнату Александра Степановича. Видимо, в комнатах этих в прошлом жила прислуга. Комната — небольшая, длинная, полутемная. Высокое узкое окно выходит в стену, на окне почти всегда спущена белая полотняная штора. В комнате и днем горит электричество.
Справа от двери большой платяной шкаф, почти пустой, так как у Александра Степановича не было лишней одежды.
Слева большая железная печь-«буржуйка». На полу почти во всю комнату простой зелено-серый бархатный ковер. За шкафом вплотную такое же зелено- серое глубокое четырехугольное бархатное кресло. Перед ним маленький стол, покрытый салфеткой, узкой стороной к стене. За ним железная кровать, покрытая темно-серым шерстяным одеялом. Над нею большой портрет Веры Павловны (стоит в три четверти, заложив руки за спину) в широкой светло-серой багетной раме — увеличенная фотография. За кроватью стул.
— две фотографии Веры Павловны в детстве и юности, в кожаной и красного дерева рамках, фотография отца Александра Степановича, чарочка с оленем, крошечная саксонская статуэтка — пастушок с барашком и собачка датского фарфора, длинноухий таксик, — подарок Веры Павловны, небольшое зеркало, пачка чистых гроссбухов для писанья, чернильница, карандаш и ручка с пером. В одном ящике комода пачка рукописей, в другом — смена белья, в остальных — пусто. За комодом — третий стул. Вот и всё.
В этом же коридоре жили: В. А. Пяст, Рождественские и кто еще — не знаю 9.
В 1921 году в мае, в первый год нашей женитьбы, мы сняли комнату на Пантелеймоновской улице в доме № 11, что недалеко от церкви Пантелеймона и Соляного городка, в квартире Красовских.
Это была семья давно умершего действительного статского советника, состоявшая из его вдовы и двух взрослых дочерей. Нам сдали самую большую комнату, в прошлом, должно быть, гостиную, выходившую двумя окнами в стену, а потому полутемную. Обставлена она была чрезвычайно бессмысленно: большой рояль в углу, над ним желто-мраморный купидон, будуарный красный атласный диванчик, дешевый зеркальный трельяж и в широкой золоченой раме огромный портрет четы Красовских в подвенечных нарядах. Ни кровати, ни дивана, на котором можно было бы спать. Наш багаж был ничтожен: связка рукописей, портрет Веры Павловны, несколько ее девичьих фотографий, две-три любимых безделушки Александра Степановича, немного белья и одежды. В эту снятую в мае комнату мы переехали 9 июня. В дни перед переездом Александр Степанович один ездил в Токсово. Кто-то из знакомых, восхищаясь красотой местности и озерами, посоветовал ему провести там лето. Денег у нас не было, но был хороший академический паек, и мы рассчитывали на него обернуться. Приехал Александр Степанович из Токсова разочарованный. Он присмотрел славную комнату, близко от озера, но хозяин — финн, староста деревни, — хотел за нее пуд соли и десять пачек спичек. В те голодные питерские годы это было нечто значительное. Местность же, по словам Александра Степановича, так прекрасна, что было бы истинным счастьем пожить там месяца два. Помогла моя мать, человек практичный и предусмотрительный, у нее оказалось килограммов двадцать соли и три пачки спичек. Она достала у знакомых недостающие семь пачек, дала мне пуд соли и я, трепеща от радости, поехала к Александру Степановичу.
Дорога от станции к деревне шла по заросшей вереском долинке. Деревня, живописно окруженная лесом, стояла на невысоком холме. Озера мы не увидели сразу. Александр Степанович зашел к тому финну, где присмотрел комнату. Через несколько минут он вышел довольный и позвал меня. Комната не была занята, и мы в ней поселились. Отдохнув с полчаса, попив молока, мы пошли на озеро. Извилистые лесные тропинки вели к нему. Зарослями дикой малины, орешника, кустами черники и голубики полон был окрестный лес. По пути нам попалось небольшое озеро странной формы. Его вода у берегов была темна от низко склонявшихся деревьев и кустов, а в середине сверкала, играла и переливалась голубизной солнечного неба. Сказочно смотрело оно, и таинственно было его имя — Кривой Нож.
Наконец мы добрались до большого озера. Мы вышли с лесной его стороны. На той стороне виднелись кустарники, слева еле маячили очертания плоского берега. Кое- где росли камыши. Посидели мы на бережку, помечтали о наших будущих деревенских радостях и вернулись в Питер. Нужно было не пропустить очередную выдачу пайка,сделать кое-какие дела и тогда уже по-настоящему, надолго — в Токсово!
17 июня, захватив несложное наше имущество, переехали в Токсово, в дом Ивана Фомича, — фамилии не помню.
Александр Степанович был страстный рыболов и охотник. Еще в одиннадцать лет он раздобыл себе шомпольное ружье и охотился с ним в прилегающих к Вятке лесах. Дичь, принесенная к обеду или ужину, наполняла его душу чувством гордого триумфа. Долго не мог он приобрести настоящего ружья. Охотился случайно, обычно с чужим ружьем, и, лишь попав в ссылку в Архангельскую губернию, он заимел собственное ружье и предавался охоте страстно и безудержно, пропадая по нескольку дней.
«Таинственный лес» 10 есть описание охоты за золотым петушком. Повесть очень биографична, особенно в отношении Александра Степановича к природе и охоте. Случай этот с ним был в действительности и в корне изменил отношение Александра Степановича к охоте. Страсть, ум и страдание птицы ранили воображение Александра Степановича, и он отвернулся от охоты как развлечения. В зрелые годы он признавал охоту лишь как необходимость добыть пропитание, не иначе. Зато он с наслаждением предавался рыбной ловле. Вернее не он, а мы оба, так как на всякую рыбную ловлю мы отправлялись вдвоем. Я выросла на большом озере и реке. Лодка и удочка были моими спутниками с детских лет.
В Токсове мы раздобыли дырявую старую лодчонку, половили с нее несколько дней — скучно стало ежеми- нутно откачивать воду, пугая рыбу. За два кило сельдей в месяц — любимого лакомства местных финнов — мы получили право ежедневно пользоваться крепкой, небольшой, хорошо просмоленной лодочкой.
Ну и заблаженствовали! Ежедневно, чуть забрезжит заря, еще небо серое, выходим из дому и по росистым душистым тропинкам идем к озеру. Утренняя свежесть, розовеющий постепенно небосклон, первое щебетанье просыпающихся в кустах птиц! Мы в лодке, — утренняя тишина прозрачна, лишь изредка нарушит ее чириканье пролетевшей птички, всплеск рыбы. Чуть шевеля веслами, Александр Степанович ведет лодку к середине озера, к камням. Осторожно, еле всплескивая воду, спускаем якорь. Налаживаем удочки и молча сидим, ожидая клева. На заре он хорош. Окуни, плотва, ерши, лещи мелькают из воды один за другим, ловко подсеченные. Солнышко уже высоко. Клев утихает, корзина полна рыбы.
Снимаемся с якоря и плывем к берегу — проголодались. По ожившим, теплым, залитым солнцем тропинкам, через лес и кустарник, возвращаемся домой. Из принесенной добычи дружно готовим завтрак и ложимся спать до обеда. Вечерами ходим на ловлю редко. Вечером шумно: на разные голоса кричит деревня, мычат и звенят колокольцами коровы. Тоже хорошо, но не так, как на заре.
Летом 1921 года мы насладились рыбной ловлей в полной мере. Больше нам не приходилось так ловить. Переехав в 1924 году в Крым, всегда радуясь своему переезду к морю, полюбив всем сердцем юг, мы единственно жалели о невозможности на море так радостно ловить рыбу, как в Токсове. Нам часто казалось, что в Токсове мы пережили детство своей совместной жизни, что, приехав на юг, стали взрослее, что иное стало нас интересовать и волновать.
Желая повторить дорогие для нас минуты, мы в 1928 году поехали на лето в Токсово. Мы оба, взрослые люди, забыли, что прошлое неповторимо. И вышло действительно грустно. Лето было дождливое, кислое, поселились мы в какой-то комнатке с фанерными стенками. Токсово стало дачным местом и кишмя кишело дачниками. По озерам во всех направлениях шныряли нарядные лодки, гички, «душегубки» с веселой поющей, хохочущей молодежью. Рыболовы в трусиках сидели на берегу и перекликались между собой басом. А рыба ушла, спряталась. Мы погоревали о потерянной радости и уехали в Крым, в Отузы...
Прожив в Токсове тогда, в 1921 году, до середины сентября, мы, нагруженные сухими и маринованными грибами, мочеными и вареными ягодами, вернулись на Пантелеймоновскую.
Теперь, с сентября, мы начали нашу новую совместную питерскую жизнь. За лето мы крепко сблизились и сдружились. Сойдясь с Александром Степановичем без любви или увлечения в принятом значении этих слов, желая только найти в нем защитника и друга, я почувствовала, что начинаю его любить, что он становится мне дорог, и видела, что он с каждым днем всё больше дорожит мной. Токсово связало нас накрепко и навсегда. Оттого дни, проведенные там, всегда вспоминались нами с особой нежностью и любовью.
мы купили, это крошечную хорошенькую голубую кафельную «буржуйку », продырявили стену печи, установили печурку и стали добывать топливо. Сначала у мальчишек, промышлявших ловлей плывущих по Неве бревен, мы обменяли на дрова кое-какие продукты, распилили дрова, раскололи на кухне и зажгли. Однако скоро увидели, что на одно лишь отопление нам не хватит целого пайка, и стали по примеру многих петроградцев ходить за дровами в полуразваленные дома. Добыли пилу-ножовку. Я обычно стояла на страже, так как на звук пилы в такие дома часто заходила милиция, штрафовала, а иногда даже сажала в тюрьму. Александр Степанович выпиливал кусок балки побольше или снимал уцелевшую дверь, раму окна, и всё это мы разделывали у себя на кухне. Однажды, выйдя с добычей из такого дома, мы попались. Александр Степанович нес на плече хорошую дверь, я — ножовку и подобранные там щепки. Навстречу милиционер. «Вы откуда?» — спрашивает. У меня колени задрожали, а Александр Степанович так спокойно, спокойно:
— Да вот, товарищ, сейчас на Мойке обменяли эту дверь у каких-то мальчишек за хлеб, и сам не рад — еле несу, а живу тут рядом, на Пантелеймоновской.
— А не из этого дома? — показывает милиционер на дом, из которого мы вышли (дом, должно быть, находился в районе его наблюдения).
— Ну, что вы, у нас же и силы на это нет!
— Ладно, идите, и только лучше не меняйте хлеб на двери, могут не поверить.
Около «буржуечки» мы проводили почти все свое время, — в других углах комнаты было холодно. На полу около нее и спали. Ели сравнительно прилично. Были, во всяком случае, всегда сыты. Но к концу зимы у Александра Степановича от употребления авитаминозной пищи и житья в темной комнате, где с утра до ночи горел электрический свет, начался фурункулез, от которого он избавился только весной.
Летом, в Токсове, Грин неоднократно начинал первый в своей жизни роман — «Алголь — звезда двойная». Ему нравилась легенда об одной красивой звезде и ее неизменном спутнике. Но роман ему не давался. Тогда он мне еще ничего не читал, а сидел, курил, думал, писал. Иногда говорил: «Не удается сюжет, опять всё выбросил ».
Осенью, в Петрограде, Александр Степанович как-то попросил нарезать ему небольшие длинные листки бумаги и сказал, что хочет на них записывать всё, что ему придет в голову относительно нового романа. Эти листки я должна собирать и хранить, а он посмотрит, что из этого выйдет. Раньше он так не делал, почти всё держал в голове. Я чувствовала себя ученицей, которая должна что-то сделать на «отлично», — складывала листки в специально сделанную для них папочку. Должно быть, в ноябре 1921 года Александр Степанович сказал мне: — «Алголь» мой умер, но наклевывается у меня новый сюжет. Если хватит сил и уменья, знатно должно получиться.
Два дня Александр Степанович лежал в постели. Вскочил очередной фурункул, и он не мог ни ходить, ни сидеть. Лежа, он усердно писал, забрав у меня все четвертушки. Пришел не помню кто; кто-то из литературных знакомых. Спрашивает — почему Александр Степанович лежит?
— Ишиас разыгрался, — отвечает Александр Степанович.
— А что такое пишете? Интересно. Может быть, почитаете?
Не любил Александр Степанович таких вопросов, мрачновато ответил:
— Э, пустяки, так, от нечего делать бумагу мараю.
И замолчал, стал неразговорчив. Гость посидел, посидел и ушел.
— Не люблю этого пустого залезанья в чужую душу. Словно писатель — магазинная витрина, — пяль всё наружу! Я же ни о чем его не спрашивала, решив про себя, что, как бы ни было мне интересно, буду ждать, когда он сам мне что-либо скажет. Так и случилось. Еще несколько дней прошло, и Александр Степанович раз вечерком, сидя около «буржуйки», говорит мне:
— Хочется тебе послушать, что я написал за эти дни? А не хочешь — говори прямо. Натяжек у нас не должно быть. Но вижу, плут, что хочешь. Слушай внимательно и учись. Я тебя как на уроке буду спрашивать. И он прочел мне впервые начало «Блистающего мира».
Чтение взволновало меня. До замужества я читала очень много, но безалаберно. В душе больше всего любила сказку о крошечной принцессе, плывущей по лесному ручью в лепестке от розы. Любила и стыдилась этого. Теперь, слушая Александра Степановича, краснея от волнения, от того, что он, доверив, открывал мне свое таинственное, я почувствовала такую же нежность и благодарность, как некогда, читая ту сказку. Это было мое крещение в жены писателя.
Однажды Александр Степанович дал мне задачу — придумать для героини «Блистающего мира» имя легкое, изящное и простое. Два дня я была сама не своя. Сотни имен вереницей проходили перед моими глазами, и ни одно не подходило к тому, о чем думалось. Иногда нерешительно, чувствуя неправильность предлагаемого, я говорила Александру Степановичу то или другое имя. Он только отрицательно мотал головой. В один из вечеров Александр Степанович читал мне киплинговского «Рики-тики-тави». Окончилось чтение, и я, еще под впечатлением прочитанного, ходила, хозяйничая, вокруг печурки и напевала про себя: «рики-тики-тави» — и неожиданно закончилось само собой: «рики-тики-тави-тум!» И так в голову и ударило: Тави Тум, Тави Тум — да ведь это же имя! Как из пушки выпалила:
— Сашенька! Тави Тум!
— Вот это хорошо, Тави Тум — то, что подходит совершенно. Так родилась Тави Тум.
На Пантелеймоновской прожили мы до февраля 1922 года. Часть нашего академического пайка мы по- прежнему обменивали на толчках Александровского или Кузнечного рынков, нам наиболее удобных. Как-то я пришла к нему на толчок, когда он продавал полученное на паек мыло. Стоял в толпе продающих, длинный, суровый и... жалкий. От холода посинел. Подошла к нему, взяла из его рук мыло и попросила идти домой. Он отнекивался. Чтобы не обращать на себя внимания окружающих, я позвала его в ближайшую подворотню и сколола булавочкой воротник его пальто. Уговорила его уйти. Здесь, на сыром камне грязной подворотни рынка, мелькнуло начало «Крысолова», замысел которого возник еще раньше, в Доме искусств 11. С тех пор я сама стала ходить на толчок.
бледно, взволнованно. Вижу, что разыскивает меня. Окликаю его. Он кидается ко мне, обнимает, не стесняясь, при всех и уводит. Я протестую, не зная, в чем дело.
— Идем, идем, дорогая, — говорит он, увлекая меня за собой, — не продавай больше. Я ждал тебя. Темнело. И вдруг мне показалось, что ты исчезла, может быть погибла. Я кинулся сюда и всё тебя не видел. Думал, что умру.
Грязь и холод нашей квартиры на Пантелеймонов- ской заставили нас искать новое пристанище. Но прежде чем сменить комнату, нам необходимо было раздобыть денег в уплату за разбитое Александром Степановичем зеркало наших хозяев. Александр Степанович ударил нечаянно по одной его створке бревном, принесенным из очередной дровяной экспедиции, и разбил вдребезги. Уехать из квартиры, оставив это как долг за нами, мы не хотели, так как в дальнейшем не собирались встречаться со своими хозяевами. Кроме того, переезд требовал некоторого количества денег. Поэтому мы копили по грошам, не забывая прицениваться на толчке к стоимости нужного куска зеркала.
Вскоре Александр Степанович нашел комнату на 2-й Рождественской у старушки учительницы, имевшей какое- то отношение к Дому литераторов. Комната маленькая, скудно обставленная — «студенческая», грязноватая, на пятом этаже, но зато светлая, с окном-фонарем на улицу. Переезд был несложен. Взяли у дворника салазки, в два фанерных ящика сложили наше имущество, а сверху положили большой портрет Веры Павловны. Александр Степанович вез салазки, я толкала их сзади...
Как-то в Петрограде — не помню в 1922 или 1923 году — мы шли мимо какого-то кинематографа и увидели у входа большую афишу: «Жизнь Гнора» — драма в стольких-то частях, с участием О. Фрелиха. И в скобках — по одноименной повести А. С. Грина 12.
— Вот-то чудеса! — воскликнул Александр Степанов и ч. — Без меня меня женили. Интересно. Пойдем посмотрим. И какой ведь хороший, именно для кино, рассказ выбран.
велась в ложных, неестественных тонах. Дальше — хуже. Последнюю часть нам было просто неловко смотреть. Всё в целом представляло собою антихудожественную вульгарную смесь южных, видимо кавказских, пейзажей, сентиментальных, вымышленных переживаний и современности. Как оплеванные, молча, мы вышли из кино. Грина никто не знал, а ему казалось, что все, выходящие из кино, смотря на него, думали: «Вот этот человек написал длинную повесть, которую противно смотреть». На следующий день Александр Степанович отнес в вечернюю «Красную газету» заметку 13, в которой требовал изменения заглавия «драмы» и снятия своего имени. В редакции были удивлены:
— Чего вам, Александр Степанович, беспокоиться. Всё же это реклама!
— Я считаю такую рекламу оскорблением и предпочитаю обойтись без нее, — сердито ответил Грин.
ДВЕ ПОЕЗДКИ
14 1923 года в журнале «Красная нива» Александр Степанович напечатал «Блистающий мир». Это был для нас очень большой праздник: была завершена работа, начатая осенью 1921 года, очень трудная, так как он впервые вступал на путь создания произведения большой формы.
Александр Степанович получил за роман порядочно денег, которые в то время ежедневно меняли свою стоимость. Привез домой кучу бумажных ассигнаций. И сразу же, конечно, перед нами возник вопрос: что с ними делать? Хранить их не имело смысла, через месяц они могли иметь четверть своей стоимости.
Поехали посоветоваться с Верой Павловной. Она порекомендовала поменять их на золото, как делали тогда многие. В то время еще существовала так называемая черная биржа, и, по совету Веры Павловны, мы обратились к одному такому «биржевику» на Васильевском острове. Он обменял большую часть наших миллионов на сто тридцать рублей золотыми пятирублевками, то есть на двадцать шесть монет.
С Васильевского мы ехали домой на извозчике, и каждый из нас держал в руке кучу золотых монет, — нам так нравилось.
— Сейчас будем решать, что нам на это сделать, — сказал Александр Степанович, — вот только домой приедем... У меня уже на уме кое-что заиграло.
Приехали домой. Я накрыла стол белой скатертью и разложила пятирублевки золотым кругом, — вышло красиво. И Александр Степанович сказал:
— Давай сделаем из «Блистающего мира» не комоды и кресла, а веселое путешествие. Не будем думать о далеких завтрашних днях и сегодняшних нуждах, а весело и просто поедем на юг, в Крым. Ты никогда не была там, а я был и люблю его. Едем в Крым и, пока не истратим всего этого блеска, не вернемся. Пусть это будет нашим запоздавшим свадебным путешествием. Согласна? Ну еще бы не согласиться!
Кое-что купили на бумажные ассигнации, кое-что оставили матери, жившей тогда в Лигове, и веселые поехали в Севастополь.
Поздно вечером подъехали к городу. Выйдя из вокзала, расположенного в амфитеатре домов, мы попали в душистый мрак южного вечера. Звезды сияли в черном небе, и, как бы стремясь к ним, блестели огни домов, взбегающих на окружающие вокзал холмы. Остановились в гостинице против Инфизмета *(* Инфизмeт — институт физических методов лечения. — Прим. Н. Н. Грин.). На следующий день пошли осматривать город, первым делом Графскую пристань, где много лет назад Александр Гриневский был арестован за революционную пропаганду в царской армии и флоте 15— издали — тюрьму, где просидел почти два года. Знание севастопольской тюрьмы помогло ему в работе над «Дорогой никуда». Камень, через который пробивались Стомадор и Галеран, делая подкоп в тюрьму, был тот самый акма- най, на котором лежит Севастополь.
Александр Степанович наслаждался Севастополем не меньше меня. Он говорил, что красота и своеобразие города вошли в него настолько, что послужили прообразом Зурбагана и Лисса.
Долго бродили по городу, смотрели на него и удивлялись — что в этом цветущем белом городе, легко взбегающем на прибрежные кручи, дает такое сильное впечатление? Всё ли пережитое им, но не обугрюмившее его лица; улыбка ли мудрости и простоты, лежащая на нем...
А севастопольский базар тех времен! Живая картина! Под огромными зонтиками кучи разнообразнейших товаров; базар блистал сочной яркостью серебристо- разноцветных рыб, фруктов, овощей, цветов; а сзади, как фон, голубая бухта, где сновали или стояли на причале разные мелкие суда — от лодок до шхун с белыми, желтыми, розовыми парусами. Базар пел, кричал, завывал и по-южному беззаботно веселился. Какие голоса! Какие рулады торговцев и живописнейших торговок — песня, да и только! Казалось, весь город радуется существованию этой своей утробы. И — табак, на который с жадностью накинулся Александр Степанович. Табак, длинный, золотистый, душистый, тонко нарезанный, в длинных коробках... Продавали его главным образом черноглазые мальчишки лет тринадцати-четырнадцати. Сразу же купили его десять фунтов, чтобы «подольше вдыхать и вспоминать аромат прекрасного Севастополя», — говорил восхищенный Александр Степанович.
Нам после усталости, серости и скудности много лет голодавшего Петрограда,его вялого климата казалось, что и всем здесь так Хорошо, как нам.
ходили вместе, а добрые отношения с ним остались надолго. Затем мы поехали в Балаклаву, любезную сердцу Александра Ивановича Куприна, а оттуда на пароходе — в Ялту.
И опять целые дни мы бродили по городу, побережью, как козы лазали по холмам, ездили на лошадях в Ливадию, Алупку, к водопаду Учан-су. И так как в эти счастливые дни у нас не хватало времени и сил даже газету прочесть, то случившееся было для нас полной неожиданностью: Александр Степанович, зайдя вечером в погребок за белым вином, вернулся в большом возбуждении, с газетой в руке.
— Керзон предъявил нам ноту, — взволнованно сообщил он, — должно быть, в ближайшие дни начнется война. Город в панике; все автомобили нарасхват. Я пойду искать какую-нибудь машину, а ты быстренько соберись в дорогу. Немедленно возвращаемся в Москву. Часа через три, когда у меня уже всё было готово к отъезду, вернулся Александр Степанович, уставший и нервный, машины не достать, все разобраны теми, кто лучше знает Ялту или давно живет в ней. Бегут и старожилы и курортники. Наутро в одном из гаражей обещали ему два места в грузовой машине.
Тревожно провели ночь и рано утром были у гаража. Большая толпа желавших уехать уже ждала машины. Все волновались; слухи, один другого страшнее, переходили из уст в уста. А самое главное было уехать из этого прекрасного уголка, лежавшего в восьмидесяти километрах от железнодорожной станции, возле которой нам, конечно, не будет так страшно.
Поезда отходили непрерывно. Несмотря на большое скопление людей, был хороший порядок, и мы, получив билеты и сев в поезд, свободно и спокойно вздохнули. Теперь мы радовались, что не попали в «мешок». В Москве Александр Степанович написал рассказ «На облачном берегу» — отзвук нашего путешествия. В феврале 1927 года Александр Степанович заключил с издательством «Мысль» Вольфсона договор на издание Полного собрания сочинений. Не зная еще тогда, что мы попали в руки к ловкому и прожженному дельцу, причинившему нам в дальнейшем много горя 16 мая поехали. Ялта была битком набита курортниками, и мы достали лишь огромную, сырую, не очень уютную комнату в доме, стоявшем в парке. Теперь, уже немного зная Ялту, мы не торопились, не горели, а тихо радовались. Решили осмотреть окрестности.
Наняли сановитого бородатого извозчика Николая, имевшего хорошую парную коляску, договорясь с ним о местах и о сроках поездок. По вечерам, умиротворенные и усталые, возвращались мы обратно. Николай рассказывал нам всякие страшные истории, но рассказы его воспринимались ухом, а не сердцем, которое радовалось окружающей красоте.
Я всегда любила езду на лошадях, неторопливую, без скучного запаха бензина, под мерное цоканье копыт и пофыркиванье лошадей. Александр Степанович тоже быстро обрел вкус и охоту к этому виду передвижения. Вечерами он любил посидеть в малолюдном винном погребке, расположенном в уступе скалы; через небольшие высоко посаженные окна погребок таинственно освещался лучами заходящего солнца. Посидит час-пол- тора, потягивая любимое белое вино, просмотрит газету. Так прожили мы три недели; перед отъездом домой решили съездить в дом отдыха московского ЦКУБУ. Как-то в Ялте мы встретили знакомых оттуда и пообещали навестить их. Дом отдыха находился километрах в одиннадцати от Ялты, в сторону Севастополя.
— Поедем на лодке, — предложил Александр Степанович, — не торопясь, с отдыхом, мы часа через четыре доплывем. Лодочника не возьмем, вспомним старину — сам буду грести, а ты — править.
Так и сделали. Оставив залог за лодку, поплыли; часто приставали к берегу, осматривали красивые места. Через четыре часа пристали к месту, где был дом отдыха, расположенный довольно высоко над пляжем. С помощью каких-то курортников вытащили лодку на берег и пошли наверх. Встретили радушных знакомых, всё осмотрели, переночевали, но в доме нам не понравилось: много людей, распорядок, дисциплина, различные процедуры, отсутствие легкой простоты — всё это не прельстило нас, привыкших жить замкнуто и просто. Теперь, старая, я понимаю удобство таких домов, дающих возможность отдохнуть от всяких домашних и служебных забот, но тогда мы играли своими днями, и это было нам дороже и интереснее.
— тихой и зеленой — увидели дом: за чугунной оградой в глубине скромного, но изящного цветника, на фоне подымающихся сзади широких деревьев небольшого сада, стоял каменный одноэтажный коттедж с высокими зеркальными окнами, увитый по углам и у подъезда мелкими красными и белыми розами. Высоко на фронтоне большими буквами надпись:
«ВИЛЛА МОЛЛИ»
— Смотри, смотри! — воскликнул Александр Степанович, жадно рассматривая его. — Как хорош, мало — хорош, — прекрасен! Вот бы нам такой! «Вилла Молли » — это же наш дом, он по ошибке чужой! Как я хочу такой...
С этой новой мечтой поехали мы на следующий день на пристань. Погода была ветреная. Маленький допотопный колесный пароходик «Феликс Дзержинский» мотало во все стороны. Пассажиры быстро укачивались, стонали, лежали в каютах и на палубе, перевешивались через борт и снова стонали. Александр Степанович не страдал морскою болезнью, это он знал еще по плаванию в Александрию. Оказалось, и меня не укачивает, и мы вдвоем сидели в буфете за столиком, ели и пили чай. Пароход так пыхтел, кряхтел и чем-то звенел, что казалось — он развалится. Но не развалился-таки, а дотащил нас до Феодосии. По приезде у Александра Степановича был приступ малярии.
Мечта о прекрасной «Вилле Молли» не уходила от нас. Рассчитывая на будущие блага, мы ходили по Феодосии, присматривая для себя дом.
Литературные дела Александра Степановича в 1923 году были в расцвете. Печатался первый роман, маленькие журналы и газеты просили рассказы. В тот год Александр Степанович написал много хороших новелл. Завелись деньги, и мы решили обзавестись собственной квартирой.
— Поживем по-человечески, — говорил Александр Степанович, — и возьмем к себе твою мать, хватит ей жить одиноко. Человек она умный, деликатный, будет у нее своя комната, друг другу мешать не будем. Я этому очень обрадовалась. Маму крепко любила, но и думать не думала, что она когда-либо сможет поселиться с нами, считая, что Александр Степанович — человек нелюдимый, что всякий посторонний, хотя бы и близкий, будет ему, как царапина. К моей радости, оказалось — нет. Начали искать квартиру. Как-то наша квартирная хозяйка посоветовала: «Да вы посмотрите квартиру под нами, в четвертом этаже».
Это была большая, в семь комнат, квартира без стекол, без нескольких дверей, с грязными рваными обоями, разрушенной плитой и ванной. Фасадная часть ее, выходившая на север, была мансардного типа, и, хотя комнаты там были в лучшем состоянии, Александр Степанович сразу ее отверг.
— Перекрытия будут всегда давить на психику, — сказал он, — кроме того, хочется иметь в квартире солнышко, как ни мало его в Петрограде, а всё другой раз к нам заглянет. Возьмем юго-западную сторону.
Так и порешили. Нашли рабочих, с ними всё осмотрели и обсудили. Одну дверь нужно было наглухо заложить, тогда получалась изолированная квартира в четыре комнаты: одна — рабочая Александра Степановича, вторая — моя и наша спальня, третья — маме, а четвертая, большая, полутемная, — столовая. Кроме того, нам отходила кухня и ванная. Ход был один — черный. Можно было бы иметь и парадный, но общий с другой квартирой. Александр Степанович от этого категорически отказался: — Пусть будет немного неудобно, но отдельно. Балов и приемов нам не. устраивать, а друзья нас и по черному ходу найдут.
Блаженно-суетливые дни строительства наступили для нас. Тут я впервые увидела, что Александр Степанович живописно хозяйственен. Денег у нас было немного, отделать квартиру мы могли только скромно, но это «скромно» он хотел сделать приятным и уютным, не жадничал, не волновался, не суетился попусту. Вдвоем мы ходили покупать обои, стекла, дверные ручки, гвозди, краски — словом, всё, что требовали рабочие. Александр Степанович выбрал для своей комнаты серебристо- серые обои, блестящие, без отчетливого рисунка, и широкий к ним бордюр в темно-синих орнаментах, такие же гладкие светлые маме и в столовую, только бордюры разные, а мне он выбрал белые в широкую голубую полоску. Управдом сетовал: лишнее тратите, но Александр Степанович говорил ему: «Не каждый день чинишь квартиру, пусть она будет на веселом фундаменте». Через месяц всё было закончено. Когда мы вошли в отремонтированную, прибранную от строительного мусора квартиру, то увидели, что приобрели просторное, светлое, залитое солнцем жилье.
— Теперь поедем за матерью, — сказал Александр Степанович.
На следующий день поехали в Лигово, два дня собирали и укладывали ее имущество. Александр Степанович поехал в Петроград с нагруженными подводами, а мы поездом. Через несколько часов он, веселый и возбужденный, выгружал привезенное и переносил вместе с рабочими наверх. Были мы в тот день веселы и легки душой. Мама уже успела испечь в новой духовке аппетитный пирог на новоселье. Угостила рабочих, Александр Степанович дал щедрое «на водку» , — они ушли, радостно пожелав нам всех благ, а мы уселись в новой столовой за первый обед в первой своей квартире. На другой день началась расстановка вещей. В небольшую, с одним тупым углом, комнату Александра Степановича был поставлен письменный стол отца, кресло, небольшой шкаф для книг, которых у нас, кроме собственных Александра Степановича, в то время еще не было, и несколько стульев.
— Попробую писать за письменным столом, хотя и не люблю этого, — говорил Александр Степанович, — но приятно — своя комната для работы.
Прошло еще несколько дней, и Александр Степанович пришел домой какой-то возбужденный и огорченный. Зовет меня спуститься вниз. На площадке третьего этажа лежит разбитое вдребезги большое трюмо в старинной золоченой раме, а около него стоят два дядьки с видом весьма смущенным.
— Вот нес тебе, и так глупо получилось, а я обрадовать тебя хотел.
Мужики чешут затылки и начинают оправдываться.
— Чудаки, я же вас и не виню, никого не виню. Случай, и всё тут...
Стали готовиться к зиме, купили дрова, уголь, вставили вторые рамы, у мамы в комнате был камин, дождливыми осенними вечерами уютно сиживали около него, радуясь своей крепости-квартире.
Александр Степанович начал писать «Золотую цепь», делая пока заметки к ней; написал несколько новелл. Как-то приходит домой очень радостный и дает мне пакет. Это был напечатанный на машинке экземпляр «Кораблей в Лиссе». Этого рассказа я не знала, и он прежде мне о нем ничего не говорил. Рассказ был написан еще в 1918 году, отдан в редакцию какого-то журнала, вскоре переставшего существовать. Видимо, в редакции его размножили на машинке, и теперь Александр Степанович нашел экземпляр у знакомой.
— Это один из моих лучших рассказов, — радовался Александр Степанович, — было бы жаль, если бы он пропал бесследно, так как вторично такого рассказа не напишешь 17.
В этот же год, как-то идучи по Николаевской улице, мы встретили очень элегантного пожилого гражданина. Александр Степанович познакомил меня с ним, это был редактор журнала «Аргус», кажется Нелидов 18«Ива». Тот пообещал это сделать, но рассказа мы так и не получили, хотя Александр Степанович наведывался к Нелидову не раз. Александр Степанович очень сожалел о потере рассказа, по его словам — неплохого, не хуже «Кораблей в Лиссе», и так интересно передавал сюжет его, что мне захотелось прочесть этот потерянный рассказ.
— Я напишу новую «Иву», — сказал Александр Степанович. И правда, вскоре написал рассказ «Ива» 19«На облачном берегу» 20.
— Он не так хорош, как тот, первый, — говорил Александр Степанович. — Никогда себя не повторишь, но некий аромат, лишь аромат того, в нем сохранен.
1922—1924 годы были наиболее плодотворны у Грина. Пламя творчества горело ровно, сильно и спокойно. Иногда даже как бы физически ощутимо для меня. В эти годы Александра Степановича любезно встречали в редакциях и издательствах. Мы пользовались плодами этого хорошего отношения, жили покойно и сытно, но Александр Степанович начал втягиваться в богемную компанию, и это привело нас к переезду на юг.