Петербург. Невский проспект. Худой, высокий человек в пальто неопределенного цвета широко шагает по обледенелому тротуару. Руки засунуты в карманы, голова втянута в плечи, поднят воротник, и шляпа надвинута до бровей. Но всё это не спасает от лютого ноябрьского ветра, и человек торопится войти наконец в подъезд дома № 88. Он поднимается во второй этаж. Направо дверь с надписью «Ягурт Простокваша», налево — «Редакция журнала „Новый сатирикон"». Он входит. Приятное тепло охватывает человека в пальто; он направляется к секретарскому столу. Я отрываю взгляд от сигнального номера журнала.
— Здравствуйте, Александр Степанович. Принесли что-нибудь?
Он протягивает вчетверо сложенный лист писчей бумаги.
— Очень хорошо. Завтра передам Аркадию Тимофеевичу.
— Завтра?!
Рухнула надежда на аванс. Маленький аванс. Он дал бы возможность пообедать в каком-нибудь подвальчике, запастись табаком...
— Завтра...
— Я позвоню Аверченко, скажу, что вы принесли материал. Он разрешит бухгалтерии. Приходите завтра в двенадцать. Хорошо?
Он смотрит в стол. Молчит.
В эту минуту раздается всегда веселый, приветливый голос поэта Александра Матвеевича Флита;
\ — Как жизнь, Александр Степанович?
— Неважно.
— Я записал ваш афоризм: «Жизнь — это только черновик выдумки».
— Какой там афоризм... Дайте папиросу, Флит.
и Грин курит папиросу за папиросой, и кашляет, и говорит медленно, словно с трудом подбирая слова. Флит слушает и кивает головой.
Грина считали мрачным, угрюмым человеком, говорили: «Он странный». Он был глубоко замкнутым — таким сделала его жизнь, но он мог, всегда был готов со страстью отразить атаку на свои человеческие права, встать на защиту своих творческих прав, и не только своих.
Вспоминается такой случай.
Александр Флит, юрист по образованию, служил юрисконсультом в каком-то учреждении, и вдруг — написал стихотворение! Молодой поэт принес его в «Новый сатирикон». Спустя неделю пришел за ответом. — Нет, — добродушно сказал Аверченко, — у нас это не пойдет.
Флит решил никогда больше не писать ни строчки.
— написал, принес, — и тот же результат. А Флиту, как на грех, очень понравилась сатирико-юмористи- ческая атмосфера редакции журнала. Он стал захаживать, перезнакомился со всеми и подружился с нелюдимым Грином. Взволнованный «возвратами» друга, Грин решил поговорить с редактором.
— Аркадий Тимофеевич, не мне, конечно, вас учить, но с Флитом как-то несправедливо поступают. Его стихи читает Бухов и не пускает. Разве они так уж плохи, эти стихи?
— Бухов говорит, что у Флита нет лица, что он «накрапывает », а не пишет.
— У Флита абсолютный литературный вкус. И вы помните, как не шли и не шли рассказы Ефима Зозули, а Флит придумал заголовок «Недоношенные рассказы», и сразу изюминка появилась. Помните?
— Да-да... Пусть он напишет басню, я сам почитаю. Сражение было выиграно — басни понравились. Флит стал постоянным сотрудником. Я думаю, что он никогда не забывал, чья в первую очередь это была заслуга. Вероятно, Грин сам был в чем-то сродни Дон-Кихоту, о котором писал в «Новом Сатириконе»:
Он бессмертен, он живет!
Защищать сирот и вдов
Был герой всегда готов.
Но когда сирот так много
По вдове...
Стихи Грина — да, это не оговорка, — именно стихи часто появлялись на страницах «Нового сатирикона» в течение 1914—1915 годов. А между тем в эти годы Грин был уже признанным писателем, мастером новеллы: вышли пять или шесть его книг.
Грина упорно влекла сатира, быть может потому, что его активной душе было тесно в привычных рамках, что неизрасходованная творческая энергия просила еще какого- то выхода. Кроме того, как я могла заметить, Грин всегда был самым ярым врагом мещанства, даже незначительное проявление мещанства, корысти, злобы приводило его в бешенство.
Поэтому его стихи появлялись на страницах «Сатирикона ».
улыбающийся человек атлетического сложения, всегда элегантный, а рядом Грин — в темном пальто с поднятым воротником, бледный и хмурый. Впрочем, разговаривая с Аверченко всегда вполголоса и где-нибудь в отдалении от насмешливых сотрудников, Грин начинал усмехаться. Как сейчас вижу: вот он берет из рук Аверченко его неразлучную трость и разглядывает рукоятку в виде перевернутой дамской туфельки. Он долго её «изучает» и возвращает владельцу. Оба понимающе смеются.
* * *
Только что кончилось редакционное совещание. Грин сидит в глубоком кресле и думает о чем-то, видно невеселом. Аверченко щелкает замком желтого портфеля и говорит:
— Господин заядлый пессимист, бросьте вашу черную мерехлюндию, едем обедать к Альберту.
Грин отвечает медленно, подбирая рифмы:
— Уважаемый патрон...
Приглашеньем я польщен...
Но в ресторанах запрещен...
Благородный выпивон.
Какой смысл там обедать?
— Чай будем пить! — с веселой беззаботностью отвечает Аверченко. — Едем, едем!
На другой день Грин мне рассказал: — Приехали мы к Альберту. Знаете, этот симпатичный ресторанчик против Большой Морской. Аверченко там завсегдатай.
— И не только там, — вставила я.
— Конечно. Подходит официант. «Что прикажете, Аркадий Тимофеевич?» — «Дайте нам чайку». — «Уж это как водится!» — «И севрюжинки с хреном». И приносит официант на подносе две чашки и два пузатых чайника. Белые фарфоровые. Аверченко наливает мне и говорит: «Пейте залпом, он холодный». Я глотнул. Батюшки-светы! Выпивон. Оказывается, в одном чайнике — портвейн, в другом — английская горькая! Вот что значит завсегдатай!
«благородный выпивон» стало летучим термином среди сатириконцев. Эпитет «благородный» вызывал протесты. Тэффи предложила: «Радость сердца выпивон». Были и другие предложения.
Когда Грину, смеясь, предложили стать завсегдатаем у Альберта, он молча вывернул пустые карманы пиджака. Грин часто появлялся в редакции с новыми вещами, а то и без них, просто заходил «на огонек» подышать остро насыщенным юмором редакционным воздухом. Как-то Флит сказал о нем: «Он мечтает о каком-то племени эсперантистов. Чудак... Но я верю в него. Он сможет».
И каждый раз после ухода Грина возникали разговоры о нем. Он всех почему-то волновал, и не только как автор, но и как личность. Что-то своеобразное было в его внутрь себя обращенном взгляде, суровом, но готовом на привет лице. Резкость его суждений не обнажалась перед каждым, но на ходу брошенные реплики создавали образ цельный и убедительно стройный. Он покорял своей внутренней убежденностью.
* * *
Наступил 1917 год. Был конец марта. В открытую форточку врывались тенора разносчиков:
— Огурчики зеленые! Огур-чи-ки...
Застучали лошадиные подковы о торцы мостовой, а в «Вене» 1 пили «Майтранк», то есть в зеленоватых бокалах белое вино, на поверхности которого плавали листочки петрушки. Короче говоря, началась весна. Политическая весна принесла в редакцию небывалое количество рукописей. Неприятная обязанность — возвращать их авторам, а пришлось, и я задержалась в редакции чуть не до полуночи.
Звонок. Открываю дверь. Грин.
— Я увидел свет в окне. Зашел узнать, по какой причине.
— Собираюсь уходить. Работы много. Авторы волнуются.
— Да, авторы. Такой мы народ, нетерпеливый. А меня, знаете, моя хозяйка-ведьма не впускает в квартиру. Я задолжал за месяц.
— Что же с вами будет?
— Поеду к Рославлеву, он выручит.
— Посидите. Покурим.
— Что если я скажу вам одну неприятную вещь? — сказал Грин.
— Для кого неприятную?
— Для ваших стихов. Я уже давно собираюсь, да всё как-то... неудобно как-то...
— Говорите откровенно. У меня авторского самолюбия нет. Вернее, не было случая проверить, есть ли оно. Мне более или менее везет.
— В том-то и дело. А ведь вы... простите за грубость, делаете ставку на флирт и...
— Не совсем, но иногда.
— Вы берете ваши темы из близко лежащих мест, извне, а не изнутри.
— Я не сатирик. У меня нет сатирического отношения к жизни, я...
И тут он произнес слова, полные глубокого значения:
— Вам нужно сатирическое отношение к самой себе. — И продолжая эту мысль, сказал: — Вот вы — секретарь, вам приходится бывать в типографии. Она не показалась вам темой для стихотворения?
— Не знаю. Не думала об этом.
— А вы подумайте.
Прошло недели две, и я написала стихотворение, которое так и называлось «В типографии».
Я никогда не видела у Александра Степановича такого торжествующего, просветленного выражения лица. Он даже вскрикнул:
— Я говорил! Я говорил!
— Но стихотворение плохое, правда?
— Сырое. Доработаете. Но разве возможны были такие строки до нашего разговора? Эта последняя строфа:
Они там колдуют — кудесники,
маги,
железный зверь.
В тихом шорохе говорящей бумаги
Я хочу мое «раньше» сменить на
«теперь».
— «Смотреть внутрь» — это не сразу дается, — сказал он, беря в кавычки свой тон и примирительно улыбаясь. Я и сейчас с благодарностью вспоминаю об этом человеке, о его озабоченности и тревоге за каждую человеческую судьбу.
Примечания:
— журналистка, поэтесса, актриса театра кукол. Воспоминания написаны специально для настоящего сборника. Печатаются по рукописи.
1) «Вена» — ресторан, в котором был специальный писательский зал. С начала войны официально именовался рестораном Соколова.