В ССЫЛКЕ
Грин и Вера Павловна выехали из Петербурга 31 октября. По документам нам известно, что на два дня Александра Степановича задержали в Вологодской пересыльной тюрьме.
Еще в сентябре архангельский губернатор получил от департамента полиции бумагу следующего содержания: «По пересмотре обстоятельств дела о подлежащем высылке в Тобольскую губернию под гласный надзор полиции на четыре года потомственном дворянине Александре Степанове Гриневском, г. министр внутренних дел 23 сентября 1910 года постановил: заменить определенную Гриневскому высылку в Тобольскую губернию водворением его в Архангельскую губернию на два года, считая срок с 29 марта 1906 года, но без зачета времени, проведенного названным лицом в бегах с 11 июня 1906 года по 27 июля 1910 года, ввиду чего срок его высылки истекает 15 мая 1912 года.
... Помимо сего департамент сообщает Вашему превосходительству, что при докладе обстоятельств настоящего дела г. министру, его высокопревосходительство приказал, при хорошем поведении Гриневского в месте водворения, войти в обсуждение вопроса о дальнейшем облегчении участи названного лица».
Интересно, что на этом документе кто-то (возможно, сам губернатор!) поторопился сделать надпись: «Водворен в Мезень». Из отдаленных краев Архангельской губернии цинготная Мезень была не худшим местом ссылки. Возможно, известную роль сыграл в этом выборе сравнительно небольшой срок ссылки — полтора года, возможно и другое предположение: дипломатическая строчка о «приказе» министра «войти в обсуждение вопроса о дальнейшем облегчении участи названного лица».
Так или иначе, но события разворачивались своим чередом, совсем не по составленному заранее расписанию. 4 ноября полицмейстер донес губернатору, «что 3 сего ноября доставлен этапным порядком из г. Вологды при открытом листе С. -Петербургского губернского правления от 31 минувшего октября за № 10724 поднадзорный потомственный дворянин Александр Степанович Гриневский и впредь до Вашего распоряжения помещен во временную пересыльную тюрьму».
В тот же день Грин направил прошение губернатору: «Будучи выслан в вверенную вашему превосходительству губернию под надзор сроком на 2 года, причем фактически срок этот истекает через 1 год и 6 с половиной месяцев, — честь имею покорнейше просить ваше превосходительство оставить меня для отбытия надзора в городе Архангельске, ввиду крайней болезненности моей, усилившейся теперь полной слабости. Моя жена, добровольно прибывшая со мной, тоже слабого здоровья, нам хотелось бы жить здесь, где существует на случай надобности более совершенная и быстрая медицинская помощь».
Разумеется, такое прошение не могло тронуть архангельского губернатора. Он получал их десятками: все поднадзорные стремились остаться в губернском городе и все без исключения были «слабого здоровья». Грину, как и было предположено по «сценарию», назначают местом ссылки Мезень. Больше того, полицмейстера извещают, что все документы, касающиеся Грина, он должен незамедлительно переслать мезенскому исправнику. Документы отосланы, и тут... в дело вступает письмо полковника X. Вице-губернатор заносит на памятный листок: «Прошу дать справку о Гриневском, к<оторый> прибыл вчера; жена его просит временно освободить его и отправить с проходным к месту назначения ».
Гриневские выехали в Пинегу 8 ноября. Им предстоял долгий четырехдневный санный путь. Пока они дремлют, мерно покачиваясь на ухабах, опередим их и побываем в забытом богом углу, что назывался уездным городом Пинегой.
«Вряд ли многие знают, — писал корреспондент «Русского курьера», — о существовании города Пинеги на Руси. Действительно, ни в историческом, ни в торгово- промышленном отношении он не представляет ничего замечательного; культурное значение его ничтожно, а количество населения не доходит и до тысячи человек. Самая наружность города, покосившиеся, деревянной архитектуры дома и постройки, две-три поросшие травою улицы с бродящими здесь и там коровами и лошадьми, пашни и огороды, прилегающие к дворам, отсутствие какой бы то ни было промышленной жизни — всё, одним словом, приближает Пинегу скорее к типу несколько зажиточного села, чем к городу. Так называемого уездного общества нет у нас, если не считать тех десятка полтора чиновных лиц, которые составляют неотъемлемую принадлежность всякого города. Они же считаются и за «интеллигенцию», с которой коренное население города, некультурные мещане-земледельцы, ничего общего не имеют. Старый уездный суд и ветхозаветная городская дума как нельзя более гармонируют с нашей еле тлеющей общественной жизнью. Человеку, попавшему сюда, в наше захолустье, «по не зависящим от него обстоятельствам» (а таковых тут много), трудно свыкнуться с этой надрывающей душу тоской, с этой безжизненностью, безлюдием, оторванностью, отсутствием человеческих интересов и скудной неприветливой природой».
Это было напечатано в июле 1880 года (год рождения Грина). За прошедшие тридцать лет в Пинеге совершенно ничего не изменилось. Только число жителей едва перевалило за тысячу, хотя более сотни из них составляли ссыльные, да усилиями и пожертвованиями всё тех же ссыльных был создан Народный дом, где имелась приличная для тех мест и лет библиотека.
Впрочем, для контраста вот еще одно свидетельство о Пинеге, найденное мною в Архангельском областном архиве в фонде жандармского управления. Это перлюстрация письма старой знакомой Грина еще по Севастополю Нины Васильевны Никоновой. Летом 1910 года, за несколько месяцев до прибытия Грина, Никонова побывала в Пинеге: «Это нечто вроде дачи, деревни. Воздух хорош, можно купаться, и единственная нехватка тут — солнца. Как только выдастся солнечный день — все спешат на реку, в лес, на воздух».
По отношению к северной природе корреспондент «Русского курьера» несомненно был неправ. Люди, бывшие в ссылке одновременно с Грином, рассказывают: «Город Пинега расположен на слиянии небольших рек — Пинеги и Сотки. Берега последней отличаются особой красотой и буйной растительностью. Дремучие леса, целые ожерелья лесных озер окружали крошечный городок. Всё было живописно, девственно, свежо. Красивые, кроткие, осенние леса оставили неизгладимый след не только в памяти А. С. Грина, но и у всех, отбывавших там ссылку».
Последний отрывок взят из воспоминаний Марии Осиповны Машинцевой и Анастасии Даниловны Федотовой- Петровой, записанных с их слов в 1956 году П. Н. Грин.
Машинцева и Федотова-Петрова продолжают: «Александр Степанович был высоким худым молодым человеком, с желтоватым цветом лица, живым, веселым и приветливым. Вера Павловна — красивая молодая женщина, всегда подтянутая и молчаливая, производила на ссыльных впечатление «тонкой дамы из аристократической семьи». Часто уезжала из Пинеги в Петербург.
В обращении была приветливо-холодновата, так что, собираясь к Гриневским, ссыльные всегда говорили: «Пойдем к Александру Степановичу» и никогда: «Пойдем к Гриневским».
Александр Степанович привлекал внимание и тем, что был писателем и общительным человеком. Скоро вокруг него образовался кружок близких людей. В этот кружок входили: Лидия Петровна Кочеткова, Машинцевы — Мария Осиповна и Василий Васильевич, Екатерина Григорьевна Надеждинская, Иван Александрович Ноздрачев, Константин Новиков, Николай Студенцов.
Александр Степанович много читал и работал. Письменный стол его всегда был загружен книгами и рукописями. Любил охоту; иногда по нескольку дней пропадал в окрестных лесах.
Кроме вышеперечисленных лиц Александр Степанович был долго, тепло и дружески близок со студентом Суреном Николаевичем Багатуровым, очень серьезным, болезненным человеком. Багатуров умер до революции. Николай Студенцов был сыном священника из города Пензы. Семья была революционно настроена. Его брат Александр, по словам Николая, знал Александра Степановича еще во времена солдатчины, в Оровайском батальоне, в Пензе, склонил его к революционной работе. В те годы Александр отбывал каторгу в Сибири. Студенцов, Надеждинская и Машинцева закончили ссылку осенью 1911 года.
Обычно ссыльные знакомились попросту, без церемонии. С Александром Степановичем и Верой Павловной знакомство произошло по всем правилам. Их официально познакомил Студенцов. Александр Степанович очень любил, когда к ним приходила Е. Г. Надеждинская. У нее был очень красивый голос, и Грин заслушивался ее пением.
... На рождество 1910 года Гриневские сделали рождественскую елку. Александр Степанович на елку повесил маленькие шкалики. Надеждинская много пела, особенно хорошо «Скажи, дева младая, куда нам путь лежит ». Александр Степанович танцевал неуклюже, но весело.
но он не возвращался. Вера Павловна заволновалась. Мужчины сошли с саней и пошли в глубину леса, кричали, аукали, ждали, Александр Степанович не возвращался. Обеспокоенные и взволнованные вернулись домой без него. Утром Александр Степанович пришел домой. Рассказал, что брел, брел, задумавшись. Видимо, далеко зашел. Устал. Набрел на избушку лесника и переночевал в ней. Был очень доволен.
... Компания, окружавшая Александра Степановича, жила дружно, весело и ласково друг к другу. Озорничали часто, как малые дети».
В декабре Вера Павловна уехала в Петербург. Почти одновременно с ее отъездом Грин послал письмо в Москву, в редакцию «Русской мысли» Валерию Брюсову: «Пусть рукопись моя останется у Вас вместе с моей покорнейшей просьбой по возможности напечатать ее в течение этого года. Это просьба, а не условие. У меня нет никаких рассказов из современной русской действительности. Всё в этом же роде. Может быть, считая рукопись принятой, Вы не откажете мне в небольшом авансе от 50 до 100 р.? Вообще я получаю с листа 125 р. Если это (аванс) сделать неудобно, то не обращайте внимания.
Очень приятно мне, что Вам понравились мои стихи. Примите уверение в совершенном к Вам почтении А. С. Грин».
Речь в письме идет о рассказе «Трагедия плоскогорья Суан», который был послан в журнал еще из Петербурга. «Русская мысль» опубликовала его только в июле 1912 года. Грин не мог знать, что в марте 1911 года Брюсов в письме к другому редактору журнала П. Струве так отзовется о его рассказе: «„Трагедия плоскогорья Судан" * (* Описка: «Суан». 476)Грина, вещь, которую я оставил в редакции «условно», предупредив, что она может пойти, а может и не пойти, вещь красивая, но слишком «экзотичная » и к тому же большая (в ней больше 2 листов) ».
Во время пребывания в Пинеге Грин старался не порывать старых связей с журналами. Его ближайший друг Л. Андрусон, превосходный переводчик скандинавских поэтов, попросил у него что-нибудь для нового журнала, где он был секретарем. Грин тотчас откликнулся, отправив рассказ «Позорный столб», написанный в Пинеге.
Познакомившись поближе с местными жителями, Грин вскоре увидел, что в городе большой популярностью пользуется «Пробуждение». Еще в Петербурге он оставил в редакции этого журнала рассказ «На склоне холмов», но в общем-то он недолюбливал этот сахарный ежемесячник, от которого слишком откровенно несло благополучным мещанством. Теперь Грин обратился к редактору журнала Корецкому с письмом: «Дорогой Николай Владимирович! Я живу в Пинеге, Архангельской губ., сослан на 11/2 года. У Вас начинается подписка. Не возьмете ли Вы, за наличные, теперь небольшой рассказ, рублей на 50— 70-ть? Здесь трудно и без денег плохо. Очень прошу Вас также высылать «Пробуждение» сюда. Да, далеко от меня Петербург. Грустно. Напишите мне что-нибудь. Ваш А. С. Грин».
Старые связи быстро таяли: в этом нетрудно убедиться, посмотрев на маленький список произведений, опубликованных Грином в 1911 году. А ведь писал он много. В сущности, Гриневские в ссылке жили на деньги отца Веры Павловны, а Грину так хотелось самостоятельности. Через месяц Грин вновь пишет Корецкому. На этот раз письмо его шутливо:
«Многоуважаемый Николай Владимирович! Скучно, скучно без «Пробуждения». Я привык к этому журналу, и, когда приходит почта, грустно, что не видишь знакомой обложки. Не поскупитесь, вышлите «Пробуждение »!
Я узнал, что Вы больны. Это меня беспокоит, я знаю по себе, что такое ревматизм, ибо пролежал раза три по 1,5 и 2 месяца совсем без ног. При болезнях я вообще утешаюсь всегда тем, что есть еще худшие болезни, чем претерпеваемые в данный момент.
Я грущу. Я вспоминаю Невский, рестораны, цветы, авансы, газеты, автомобили, холодок каналов и прозрачную муть белых ночей, когда открыты внутренние глаза души (наружные глаза души — это мысль). Здесь морозы в 38 гр., тишина мерзлого снега и звон < в > ушах, и хочется подражать Бальмонту:
Заворожен, околдован,
отморожен, без ушей,
Ярким снегом огорожен,
получил в этапах
вшей.
Вши давно «отведи с
«миром» — получили
от небес.
Но измучен ими — ... (неразборчиво)
Я смотрю на темный лес.
Граммофон орет в
гостиной.
— желток луны.
Я нечаянно рябиной
облил новые штаны.
За стеной бушует дьякон:
На Крещенье, сгоряча,
Он, в святой воде
обмакан,
Принял внутрь «Спотыкача».
За окном скрипят
полозья;
Там, по берегу, к реке,
Ледяных сосулек гроздья
Едут вскачь на мужике.
Между тем у стен Розетты
Катит волны желтый
Нил,
Пальмы. Финики. Галеты.
Зной, чума и крокодил.
Извините за баловство. Желаю от души выздоровления ».
бесконечных, совершенно бесплодных, а подчас и бессмысленных спорах, которые в конечном итоге всегда заканчиваются ссорами. Но и слишком долго оставаться один он тоже не мог. Грин был из тех людей, которым шумное большое общество было в общем не нужно. Он, вероятно, охотно близко сошелся бы с кем-нибудь, чтобы вести неторопливые беседы, но еще лучше в присутствии другого посидеть, помолчать, подумать, изредка перекидываясь ни к чему не обязывающими замечаниями. Таким молчаливым собеседником была для него Вера Павловна. С ее отъездом дело пошло хуже. Он затосковал по людям. Даже книги — вечное его прибежище — не помогали. Теперь Грин сам стал искать общества людей, ходить в гости, вести «светские» разговоры, а по вечерам возвращался к себе, где его ждала неоконченная рукопись. Он словно пытался выговориться за месяц молчания. Впрочем, через несколько дней он уже устал от такой жизни: он был человеком редкой душевной утомляемости. Его вновь потянуло к столу, к книгам, но дело уже было сделано: он завел знакомства, и люди не старались обходить его дом стороной.
4 февраля 1911 года пинежский уездный исправник направил архангельскому губернатору рапорт, в котором писал: «Представляя при этом прошение поднадзорного Александра Степанова Гриневского, ходатайствующего о разрешении ему отлучки в город Архангельск по болезни и заключение местного врача о состоянии здоровья Гриневского, доношу Вашему превосходительству, что Гриневский поведения хорошего и образ жизни ведет скромный».
За этим документом следовал текст прошения: «Покорнейше прошу о разрешении мне Вашим превосходительством хотя бы кратковременной отлучки из Пинеги в Архангельск, по следующим обстоятельствам: я болен, как признал это местный врач г. Ольшанер, пороком сердца, что требует немедленного обращения к специалистам. Затем отсутствие зубного врача в Пинеге причиняет мне тяжкие страдания, так как, растеряв все пломбы, я вынужден переносить жестокую зубную боль, в Архангельске же имеются зубные врачи. В крайнем случае я прошу Ваше превосходительство об отпуске в Архангельск хотя бы на трое суток. Дворянин Александр Степанов Гриневский. Января 22-го дня, 1911 года, г. Пинега».
Пинежский исправник не торопился отправить прошение. Лишь 14 февраля губернатор милостиво согласился на трехдневную отлучку в Архангельск с 21 февраля. Но Гриневских задержал пожар.
«что 2 сего марта прибыл с проходным свидетельством из гор. Пинеги гласно-поднадзорный Александр Степанов Гриневский и временно остановился на жительство во 2-й части по Псковскому проспекту в доме № 89. Гласный надзор полиции за ним учрежден».
«словесной просьбой»: «Покорнейше прошу Ваше превосходительство продлить срок моего пребывания в г. Архангельске до 1 месяца, ввиду болезни моей и жены, требующей основательного лечения».
Губернатор разрешил, но интересно, что в воспоминаниях Веры Павловны нет ни строчки о зимней поездке в Архангельск. Если бы не документы, можно было бы подумать, что Гриневские вообще ни разу из Пинеги вместе не выезжали. Этот месяц в Архангельске, по всей видимости, навсегда останется в биографии Грина белым пятном.
В начале апреля Грин выехал «домой», в Пинегу, и сразу же по приезде отправил письмо В. Я. Брюсову: «Многоуважаемый г-н Редактор! Я много лет знаю и люблю Вас, как поэта, но, к стыду своему, не знаю Вашего отчества, почему и прошу извинить официальное мое обращение.
Я недавно приехал в Пинегу и получил Ваше письмо здесь с опозданием на месяц. Лестный отзыв о моей вещи художника строгого и требовательного был для меня гораздо приятнее быстрого напечатания. Особенно здесь, в далекой стороне, где вынужден я провести, быть может, еще полный год.
Я могу и согласен ждать и, если позволите, возьму назад рукопись лишь в том случае, когда надеяться на помещение ее в «Русской мысли» мне будет неосновательно. Мне вообще трудно пристраивать свои вещи, вероятно, в силу этих самых особенностей их, за которые услужливые мои друзья упрекали меня в плагиате сразу всех авторов всех эпох и стран света, до Конан-Дойля включительно. Так в Петербурге знают иностранную литературу. С искренним уважением А. С. Грин. Пинега, апреля 5-го дня».
Несколько лет назад москвич Андрей Станюкович передал мне фотокопии двух страничек, вырванных из блокнота. Это было коротенькое предисловие, написанное Грином 30 июня 1930 года и озаглавленное «Охотник и петушок» (из повести «Таинственный лес») *.(* Предисловие предназначалось к отрывку из повести, где охотник Тушин охотится за золотистым петушком.) Грин пишет:
«От автора. В настоящем произведении изображена природа Пинежского уезда Архангельской губернии. Автор был там ссыльным в 1910—11 году.
Среди бесчисленных озер этого края автору хорошо помнится одно огромное овальное озеро, погруженное в раму мрачно-зеленого леса. На стальной, с голубым пятном, не подверженной морщинам и... (слово неразборчиво) глади озера плавали два лебедя. Автор был тогда азартным охотником. Он целый день пытался обойти лебедей с того места берега, к которому они были ближе, но, не взлетая, не «тратя сил», лебеди спокойно отплывали к другому берегу, всегда держась вне расстояния картечного выстрела.
Автор, протискиваясь по чаще, ободрал руки, лицо и разорвал одежду.
— прозрачной пропасти, полной облаков и рыб».
Видимо, Грину через много лет захотелось вновь пережить свой давний восторг перед страной Карасеро.
В июле Грин вновь обратился к губернатору с прошением: «Покорнейше прошу Ваше превосходительство разрешить мне перевод в г. Архангельск из г. Пинеги и пребывание в нем до окончания срока ссылки, т. е. до 15 мая 1912 г. Причиной настоящего моего прошения служит признанная архангельскими городскими врачами болезнь сердца и общая слабость, требующая постоянного врачебного присмотра и усиленного лечения. Июня 10-го дня, 1911 года, г. Пинега».
Вероятно, исправник не решался сразу, без весомого подтверждения, отправить прошение губернатору. Первоначально он обратился к уездному врачу с просьбой «дать свое заключение о состоянии здоровья Гриневского ».
Врач ответил: «Подтверждаю, как и в прошлый раз, что Гриневский страдает пороком сердца. Врач Ольшва- нер. Пинега, 30 июня 1911 г.». Только после этого ответа исправник переслал документы губернатору.
«усилить » давление. Она написала губернатору: «Ваше превосходительство, Иван Васильевич, простите, что беспокою Вас письменным обращением. Вы были добры согласиться на перевод мужа моего, Александра Гриневского, на Кегостров.
Весной Вы сказали мне, чтобы я напомнила Вам еще раз о своей просьбе. В июне я была в Архангельске, но Вы были больны. Поэтому я решаюсь напомнить Вам письменно о Вашем согласии на перевод мужа. Не можете ли Вы, Ваше превосходительство, устроить этот перевод еще в августе? Буду Вам крайне обязана и благодарна. В. Гриневская. 4 июля 1911 г.»,
На тексте письма губернатор крупно написал: «Перевести на Кегостров с 15 августа».
Но Грин об этой «милости» узнал только в начале августа, когда Вера Павловна была уже в Петербурге. В ноябре Вера Павловна обратилась к министру внутренних дел с прошением о досрочном освобождении мужа:
«Имею честь покорнейше просить Ваше высокопревосходительство о следующем: муж мой, Александр Степанович Гриневский, был выслан из С. -Петербурга 31 октября 1910 года в Архангельскую губернию, сроком на два года с зачетом пяти месяцев, из коих в течение трех месяцев он отбывал арест за проживание по чужому паспорту, что было следствием его побега из административной ссылки в Тобольскую губернию. Будучи арестован в июле 1910 года, он подал прошение на высочайшее имя, результатом чего была замена ссылки в Тобольскую губернию таковой же в Архангельскую губ. и сокращение срока ссылки с четырех до двух лет. Теперь муж мой отбыл более двух третей наложенного на него наказания. Здоровье его плохо. Доктор пи- нежской больницы определил у него порок сердца; медицинское свидетельство переслано вместе с прошением о переводе из г. Пинеги в Архангельский уезд г-ну архангельскому губернатору. Следствием этого прошения был перевод мужа в село Кегостров Архангельского уезда. Врачи г. Архангельска подтвердили болезнь сердца, требующую серьезного лечения; последнее же в условиях ссылки невозможно.
наше затрудненное материальное положение. Я же решаюсь затруднить Ваше высокопревосходительство еще потому, что мне приходится делать постоянные переезды с места ссылки в Петербург, где у меня отец. Я единственная дочь, а здоровье отца внушает серьезные опасения. Переезды же эти крайне тягостны как морально, так и материально. Ввиду всего вышеизложенного имею честь покорнейше просить Ваше высокопревосходительство сократить срок ссылки мужа моего на те несколько месяцев, которые остались до конца назначенного срока (15 мая 1912 года). В. П. Гриневская. 21 ноября 1911 г., село Кег- остров, Архангельского уезда, Архангельской губернии». Подчеркивания в тексте сделаны в министерстве внутренних дел. На полях, в том месте, где говорится о сокращении срока ссылки, замечено: «Чего же больше», но потом зачеркнуто и ниже написано: «Затребовать из Ар- ханг. губерн. сведения о поведении Гриневского». В декабре просьбу Веры Павловны поддержал и Степан Евсеевич Гриневский.
Департамент полиции запросил о поведении Гриневского архангельского губернатора, тот — архангельского исправника, исправник дал благоприятный отзыв, но всё же министр оставил ходатайства Веры Павловны и Степана Евсеевича без последствий.
«Жизнь Гнора». Вера Павловна переписала его начисто, и он был отправлен В. Брюсову в «Русскую мысль». Месяца через полтора Грин запретил редакцию: «Покорнейше прошу уважаемую редакцию «Русской мысли» сообщить мне письменно, принята ли к напеча- танию рукопись моя «Жизнь Гнора», а также возможно ли рассчитывать на печатание «Трагедии плоскогорья Суан» в течение 4 ближайших месяцев. С совершенным почтением А. С. Грин» (28 января 1912 года). В феврале Грин вновь пишет в Москву:
«Уважаемый Валерий Николаевич! *(* Описка: Яковлевич.) Я получил Ваше любезное письмо и рукопись «Жизнь Гнора». Вы не можете себе представить, как приятно было мне узнать, что «Тр<агедия> пл<оскогорья> С<уан>» будет напечатана в этом году. Количество месяцев для меня теперь уже не так страшно, когда я главным образом боялся того, что рассказу этому не удастся пройти совсем. С совершенным уважением А. С. Грин» (14 февраля 1912 года).
Интересно, что еще в конце 1908 года «Русская мысль» поместила большой, более двух печатных листов, рассказ молодого, тогда мало кому известного писателя А. С. Грина «Телеграфист». Правда, оговоримся сразу, рассказ был из русской жизни. Но он не может идти ни в какое сравнение с такими первоклассными новеллами, как «Трагедия плоскогорья Суан», «Синий каскад Теллури», «Жизнь Гнора».
«Новом журнале для всех».
В марте Грин обратился к губернатору со «словесной просьбой» (бланк):
«Покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство разрешить мне отбыть оставшиеся два месяца надзора в Архангельске, вместо Кегострова, в силу болезненности моей и жены, проживающей со мной, не позволяющей мне ходить пешком с Кегострова в город. 13 марта 1912 г.».
Вероятно, губернатор дал согласие, так как через два дня он написал исправнику, что «назначив поднадзорному Александру Степанову Гриневскому дальнейшим водворением гор. Архангельск, предлагаю Вашему высокоблагородию отправить его по назначению, препроводить всю переписку о нем архангельскому полицмейстеру и об исполнении донести».
Донесение об исполнении губернатор получил от полицмейстера. В рапорте сообщалось, что «21 сего марта прибыл из Архангельского уезда гласно-поднадзорный Александр Степанов Гриневский и временно остановился на место жительства в 1-й части, в Троицкой гостинице. Гласный надзор полиции за ним учрежден».
поддержки отца Веры Павловны и где не будет и такой дешевизны, как здесь, на Севере.
В конце апреля Вера Павловна уехала в Петербург. Она хотела нанять и подготовить к приезду Александра Степановича новую квартиру. Вера Павловна надеялась, что устраивает новое гнездо, но через год с небольшим они с Грином расстались, оставшись, впрочем, на всю жизнь добрыми друзьями.
Объяснение разрыва, которое дает Вера Павловна в своих воспоминаниях, вряд ли справедливо. «Простенькая интеллигентка» забыла, что в один из трудных в материальном отношении моментов (а таковые у Грина бывали постоянно!) она ему сказала:
— Что тебе стоит, напиши бытовой роман, его напечатают где угодно, будут деньги, не надо будет вечно одалживать!
Вера Павловна по-своему была, конечно, права. Напиши Грин бытовой роман, его действительно с великим удовольствием напечатала бы «Русская мысль», или «Русское богатство», или даже сам «Вестник Европы». Но это было бы изменой самому себе, чего Вера Павловна не понимала.
«... Простите и извините. Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен. От этого, т. е. от постоянной борьбы и усталости, бывает, что я пью и пью зверски.
Но так как для меня перед лицом искусства нет ничего большего (в литературе), чем оно, то я и не думаю уступать требованиям тенденциозным, жестким более, чем средневековая инквизиция. Иначе нет смысла заниматься любимым делом. К Вам же захожу я и ради денег, но и совместно с тем, чтобы подышать воздухом без строчек и кружковщины...»
«Иначе нет смысла» — этого, к сожалению, Вера Павловна не могла понять до конца своих дней.
Грин всегда был необычайно чуток к ласке, теплу, участию. Они вызывали у этого сумрачного человека слезы. Все, кто знал Грина, единогласно утверждают: даже самое незначительное проявление участия вызывало в нем такой прилив благодарности, что сразу было понятно, как ему недостает простого человеческого тепла.
При всей несомненной отзывчивости, самоотверженности, доброте было в Вере Павловне немало такого, с чем Грин никогда не мог примириться.
российских дорог.
Исход их отношений был предрешен: непонимания выбранного пути Грин простить не мог. Отягощенный каким грузом возвращался Грин из ссылки?
Вера Павловна вспоминает: Грин не однажды говорил ей, что время, проведенное им в Архангельской губернии, было лучшим в его жизни. «Заботы о деньгах не было; отец высылал достаточно. Поэтому Александр Степанович мог писать только тогда, когда хотел, мук творчества не испытывал...» Оказывается, вся проблема заключена в деньгах!
Вера Павловна не поняла причину настоящего счастья Грина. А причина эта была простой и трудной одновременно. Изменилось отношение его героев к людям. Герои перестали быть эгоцентристами. Гнор, первый герой, думающий не о себе, уверенно заявит: «Я счастлив ».
Лев Толстой, путешествуя в молодости в Альпах, взял с собой слабого мальчика, чтобы думать и заботиться не о себе. Он писал: «Я убежден, что в человека вложена бесконечная не только моральная, но даже и физическая сила, но вместе с тем на эту силу положен ужасный тормоз — любовь к себе или скорее память о себе, которая производит бессилие. Но как только человек вырвется из этого тормоза, он получает всемогущество ».
«вырвался из этого тормоза». Это было похоже на весну, когда люди начинают жить заново.
18 мая 1912 года архангельский полицмейстер отрапортовал архангельскому губернатору:
«Доношу Вашему превосходительству, что гласно-поднадзорный Александр Степанов Гриневский 15 сего мая освобожден от надзора полиции за окончанием срока такового и того же числа выбыл на родину».
СВОЕЙ ДОРОГОЙ
Грин вернулся в Петербург 16 мая 1912 года. Он не был в Петербурге каких-нибудь полтора года, но как всё здесь изменилось, особенно в издательском мире! Надо было восстанавливать старые связи, налаживать новые. Через три недели после приезда Грин пишет В. Брюсову:
«Глубокоуважаемый Валерий Николаевич! *(* Описка: Яковлевич.) Покорнейше прошу Вас сообщить мне, не предполагаете ли Вы напечатать мой рассказ в июне или в июле месяцах; если бы в июне, то был бы у меня некоторый повод обратиться к Вам с серьезной просьбой об авансе 75 руб., относительно июля повод слабее, и я оставляю тогда этот вопрос на Ваше усмотрение и снисходитель- ство, да и насчет июня тоже. 16-го мая я вернулся в СПб. из Архангельска; денежный вопрос стоит во всей силе и остроте; вспомнив же, что в феврале Вы писали мне о возможности напечатать мой рассказ в течение ближайших 4—6 месяцев, пишу Вам теперь, может быть и в самом деле рассказ на очереди.
С совершенным почтением А. С. Грин. Адрес СПб. Васильевский остров, 6-я линия, д. 17, кв. 19. Александру Степановичу Гриневскому» (5 июня 1912 года).
Ответ Брюсова до нас не дошел, но рассказ «Трагедия плоскогорья Суан» был напечатан в июльском номере журнала.
Из ссылки Грин привез немало великолепных вещей, но «пристраивать» их, как он писал Брюсову из Пи- неги, ему было трудно.
Вновь, как и до ссылки, его стали часто видеть в компании Куприна. Старейший журналист Е. Хохлов вспоминает: «Помню, Куприн с характерным для него озорным хохотком сказал про Грина: «У него лицо каторжника », на что Грин, когда ему про этот отзыв сообщили, как-то при встрече с Куприным спросил его: «А вы, Александр Иванович, когда-нибудь настоящих каторжников видели? Небось нет. А вот я видел». Они тогда чуть не поссорились: Куприн таких замечаний не терпел». Новые связи завязывались с трудом. Помня о добром отношении к нему в «Русской мысли», Грин вновь обращается к Брюсову:
«Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич! Будьте добры, просмотрите, пожалуйста, прилагаемое мною при сем стихотворение. Если Вы найдете его годным для напечатания в «Русской мысли» — пожалуйста, сообщите об этом мне. Но и в случае неблагоприятном для меня — тоже. Я очень прошу Вас об этом, чтобы быть поставленным в необходимую для меня известность относительно сего. Равным образом прошу Вас уведомить меня — могу ли я рассчитывать на помещение в Вашем журнале небольшого рассказа, разумеется, в случае его годности для этой цели.
С искренним уважением А. С. Грин. СПб. 2-я рота, д. 7, кв. 24. А. С. Гриневскому» (7 января 1913 года).
Речь в письме, бесспорно, идет о стихотворении «Та- нис» (другие названия: «Фрегат», «Мелодия»), сохранившемся в фонде Брюсова. К сожалению, ответ поэта нам и в этом случае неизвестен. Стихотворение «Танис» на страницах «Русской мысли» не появлялось, не было напечатано и ни одного рассказа Грина.
Неожиданно Грину по-настоящему повезло. Быть может, везением это назвать нельзя: просто к писателю пришло заслуженное признание. Книгоиздательство Н. H. Михайлова «Прометей» заключило с Грином договор на издание трехтомного Собрания сочинений. Для сравнительно молодого писателя это был успех, и немалый. Быть может, известную роль в заключении договора сыграло сообщение, появившееся в такой распространенной газете, как «Утро России». В заметке говорилось: «Один большой из английских журналов («Ежемесячный журнал») заключил контракт с беллетристом A. С. Грином, обратившим на себя внимание своими рассказами о приключениях. Новые рассказы А. С. Грина будут появляться в английском переводе одновременно с русским оригиналом».
Новый, 1914 год Грин встретил в Москве, куда приехал вскоре после рождества. 28 декабря он писал B. Брюсову:
«Глубокоуважаемый учитель! Разрешите посетить Вас. Вы, вероятно, в Москве, и я, как приезжий, постараюсь не обременять Вас. А. С. Грин, СПб., Верейская, 13 б, кв. 5».
Состоялась ли встреча и если да, то о чем они говорили, мы, к сожалению, не знаем.
В первых числах февраля мы уже находим Грина в лечебнице доктора Трошина, откуда он вышел приблизительно через месяц.
Как же в эти годы критики воспринимали творчество Грина? Тон рецензий на его книги заметно менялся. Правда, в подписях под такими рецензиями мы почти не обнаружим крупных имен, — всё это большей частью окололитературные люди, не оставившие никакого следа. Но всё-таки две рецензии принадлежат людям с немалым литературным именем. Одна из статей — «Мексиканский быт» — написана А. Измайловым. Сообщив читателям, что современные молодые рассказчики, коим до ужаса надоел всяческий быт, забыли традиции Мопассана и Чехова, он заключает:
«Не удивляйтесь, если среди литературной молодежи появляются уже рассказчики, претендующие на лавры русского Киплинга, Джека Лондона, если хотите, просто Майн Рида. Вот беллетрист. Русский по рождению и языку, он не хочет знать ни чеховской провинции, ни чи- риковских интеллигентов». Затем разговор, разумеется, переходит на дальние моря и океаны, где происходит действие гриновских рассказов (то есть в этом А. Измайлов предельно банален. — В. С.), два-три замечания о построении новелл и вывод: «В красках Грина так же трудно найти неправильность, несообразность, нелепость, как трудно почувствовать свое. Пока еще нет Грина, — есть его иноземные первообразы. Во что выльется этот замах не лишенного дарования беллетриста — говорить мудрено. Пока трудно признать какое-нибудь серьезное значение за рассказом, все точки и линии которого совпадают с чертами и линиями талантливых иноземцев. Но сознание, что куда-то нужно двинуться с затоптанного места, но жажду читателя отдохнуть хотя бы за мексиканским бытом Грин воплощает в себе в высшей степени убедительно».
он в самом главном остается самобытным. В 1913—1914 годах, когда в издательстве «Прометей » вышел трехтомник Грина, количество рецензий на его книги значительно возросло.
Вновь в «Киевской мысли» с большой статьей выступил Л. Войтоловский. По его мнению, ныне «творчество Грина сильно пошло на убыль. Дикая и величественная прелесть его первых героев утратила свою тоскующую загадочность... Я не хочу сказать, что Грин совершенно лишился литературного таланта. Он пишет энергично, образно, ярко. Он умеет вызывать перед вами живые сцены, умеет придавать своим героям некоторую занимательность. Но весь его талант ушел в эту игру на эффектах дурного вкуса».
Л. Войтоловского так же трудно упрекнуть в непонимании Грина, как и защищать самого писателя. Сейчас, с высоты времени, мы видим: калейдоскоп приключений был совершенно необходим Грину для вскрытия сущности происходящего вокруг и одновременно как средство против «ожирения сердца», как тонко подметил Д. Гранин. Вспомним то время, вспомним о бесчисленных эксах, анархических бунтарях, за действиями которых не стояло никаких нравственных принципов. Именно против всего этого восстал Грин. Он показывал калейдоскоп приключений, которые утомляли тело, но не излечивали душу. Счастье приключений было для Грина «холодным счастьем».
—ов в газете «Утро России» заключил свою статью так: «... вся суро- во-экзотическая фантастика Грина, не представляя собою глубокого серьезного литературного явления, приемлема, как стакан холодного, крепкого вина после длинной и пыльной дороги, порой неожиданно пленительна, словно строгая и свежая струя воздуха отдаленных горных высот, проникшая в затхлый, застоявшийся воздух торопливо однообразной тягучести города». Другой критик в этой же газете несколько месяцев спустя, походя возведя Грина в ранг второстепенных писателей, но тем не менее отметив, что «слог у Грина энергичный, торопливо-сдержанный по своей сжатой выразительности», пришел к выводу: «... произведения Грина, полные преувеличений, достойных устарелого эпоса «плаща и шпаги», полные «пинкертоновской» ходульности по неумеренной отваге своих героев, составляющих чисто кинематографическое нагромождение невероятных событий, бравирующих своей парадоксальнос тью, — всё же, как это ни странно, принадлежат к литературе ».