• Приглашаем посетить наш сайт
    Державин (derzhavin.lit-info.ru)
  • Сандлер В.: Вокруг Александра Грина. Жизнь Грина в письмах и документах.
    Часть 6

    Часть: 1 2 3 4 5 6 7

    СКРОМНОЕ О ВЕЛИКОМ (Памяти Л. Н. Толстого)

    Однажды А. И. Куприн в разговоре о великом покойнике выразился таким образом: — Старик нас всех обокрал: за что ни возьмешься — уже им написано...

    Шутливость замечания этого очевидна, и всё-таки так велико, так разнообразно художественное наследие Толстого, так разносторонне, на протяжении полувека, изображена им жизнь русского общества и народа, что, заменив слово «обокрал» словом «предупредил», приходится согласиться с А. И. Куприным по существу дела.

    «Анну Каренину», с изумлением, с подавленностью убеждаешься, что здесь изображена, главным образом, вся русская жизнь того времени, вся русская душа в ее целом, а уж затем, в огромном узоре этом, в этой сплошной толпе лиц, страданий, судеб уделяешь необходимое внимание интриге собственно романической.

    Толстой как художник является демократом в самом возвышенном значении этого слова. Он демократичен, как солнце. Сила и равномерная страстность художественного проникновения одинакова у него для мужика и царя, пьяницы и священника, светской дамы и простой бабы. Одно прикосновение творческого внимания Льва Толстого делает всех людей одинаково прозрачными и удобочитаемыми. Толстой, как никто, совершенно лишен оттенков отношения к своим персонажам в смысле их социального положения или рода их деятельности. У него отсутствует (чего не избегали подчас крупнейшие таланты) социальная мистика и социальная, обывательская щепетильность. Как художник он пленительно суров и бесцеремонен в раздевании душ.

    Страсти, заблуждения, страдания, подвиги, удовольствия и подлости человеческие вытекают из одних и тех же духовных явлений, причин, кого бы он ни описывал: князя или полудикого черкеса, казака или Николая 1-го. Благодаря великой простоте выражения, описания человеческих жизней со всеми их внутренними пружинами, читатель неизменно убеждается в тождественности духовной основы всех людей и, вместе с Толстым, видит, как жалки все ухищрения, все разделения, искусственные, все различия одежд, званий, чинов, занятий. Вообще человек, а не человек такой-то и такой изучается и понимается им в книгах великого писателя.

    Особенность художественного таланта Л. Н. Толстого, его эта беспощадная сила реального изображения, в связи с огромной любовью к жизни во всех видах ее и окрасках, его плодовитость и ревнивое отношение к каждому слову, имевшее целью наибольшую, совершеннейшую полноту впечатления , — сделали то, что действительно после Толстого осталось немного (если только осталось) сторон жизни, почему-либо не охваченных его волшебным пером. Без преувеличения можно сказать, что жизнь и творчество Толстого равны силой своей целой революции. Тот возвышенный демократизм художника, о котором упомянули мы выше (кстати: единственно истинный демократизм), из года в год, из поколения в поколение, оставляя свой мощный след в читательских массах, привел к тому, что слова «Толстой» и «толстовство» стали синонимами гуманности, возвышенного отношения к жизни, человечности и самоусовершенствования. Сама жизнь Толстого, столь удивительная и сложная, является одним из наиболее глубоких и ценных его произведений. Он был близок к природе и звал к ней. Вспоминая Толстого, в сущности вспоминаешь Россию, — народ, общество, исторические их судьбы, вспоминаешь даже всю русскую литературу.

    Да, Толстой — это Россия. Россия в настоящее время переживает период мучительной, героической борьбы с самой собою , — с своим прошлым. Лик ее затемнен ударами и искажениями. Потому-то хорошо и нужно всем нам вспоминать от Л. Н. Толстого о том, какая она, эта Россия, в своих духе и сущности, в целях своих и силах, чтобы, оглянувшись на великое и прекрасное, идти далее по трудному пути с надеждами укрепленными.

    где при ближайшем участии М. Горького был организован Союз деятелей художественной литературы. На заседании Союза в начале февраля 1919 года было решено издать книгу рассказов Грина с предисловием А. Горнфельда.

    5 марта на заседании редакционной коллегии было вынесено постановление: «Принять для напечатания во вторую очередь представленную на рассмотрение книгу А. С. Грина «Львиный удар», с условием замены некоторых неудачных рассказов другими».

    Книга не вышла.

    Грин, как не достигший сорока лет, был мобилизован, прошел по дорогам гражданской войны, вернулся с санитарным поездом в Петроград.


    А. ГРИН ПИШЕТ М. ГОРЬКОМУ

    «Дорогой Алексей Максимович!

    У меня, кажется, сыпняк, и я отправляюсь сегодня в какую-то больницу. Прошу Вас, — если Вы хотите спасти меня, то устройте аванс в 3000 р., на которые купите меда и пришлите мне поскорее. Дело в том, что при высокой температуре (у меня 38—40°), — мед — единственное, как я ранее убеждался, средство вызвать сильную испарину, столь благодетельную. Раз в Москве(в 18 г.), будучи смертельно болен испанкой, я провел всю ночь за самоваром и медом; съел его фунта 11/2, вымок необычайно, а к утру был здоров.

    В См<ольнинском> лаз<арете> известно, куда меня отправили.

    Во втором письме мое завещание. Жена живет: Зве- ринская, 17б, кв. 25, но еще не приехала из Казани и вестей о ней давно не имею.


    ЗАВЕЩАНИЕ

    Находясь в здравом уме и твердой памяти, в случае моей смерти завещаю все права собственности на все мои литературные произведения, где бы таковые ни были напечатаны, а также ненапечатанные, исключительно и безраздельно моей жене Вере Павловне Гриневской *.(* Несмотря на то что Грин и Вера Павловна разошлись еще в 1913 году, она оставалась для него единственным близким человеком.) Александр Степанович Гриневский, «А. С. Грин». 26 апреля 1920 года. С. -Петербург. Смольный лазарет».

    Горький помог Грину.

    В июле Грин уже выступил посредником между Горьким и Верой Павловной Гриневской.

    «Глубокоуважаемый Алексей Максимович! Предъявительница сего письма, Вера Павловна Гриневская, хотела бы написать какую-нибудь биографию из намеченных в плане из<дательства> З. И. Гржебина (Коперник, Гальвани, Вольт, и др<угие>, еще не разобранные), но, будучи смущена тем, что отдел этот из компетенции С. Ф. Ольденбурга **(** Ольденбург С. Ф. — востоковед, академик. Был близок к Горькому, участвовал в некоторых его литературных начинаниях.) и перешел в ведение г. Пинкевича ***,(*** Пинкевич А. П. — профессор, доктор педагогических наук. Работал в ЦКУБУ.) который приедет лишь в конце августа, решается обратиться к Вам за указаниями, советом и выяснением, возможна ли, для нее, такая работа.

    Не зная, в литературе, пристрастий по отношению к кому бы то ни было, тем самым я считаю себя вправе написать Вам это письмо, которое написал бы для каждого автора, зная, что он хочет и может выполнить работу добросовестно, талантливо и интересно; написал бы потому, что считаю желание работать соответственно своим способностям — весьма почтенным желанием, вытекающим из чистого родника.

    В. П. Гриневская писала в «Всходах», «Детском отдыхе », «Всеоб<щем> журнале», «Читальне Народной школы», «Тропинке», «Проталинке», «Неделе „Совр< еменного> слова"» и «Что и как читать детям». Когда пишут такое письмо, — ясно, что податель его труслив, панически боится сложных редакционных отношений и недоверчиво косится на собственные произведения. Всё, что Вы написали на моей рукописи, принял к сведению и не согласен лишь с упреком в аверченкоизме, так как он смеется вниз, а я смеюсь вверх, но не примите это как гордыню, а лишь как направление шеи. Должен признаться Вам также, что я люблю встречать на своей рукописи Ваши пометки, ибо вижу в них и ценю Ваше совершенно незаслуженное внимание. Относительно сцены найма Смита *(* В неоконченном романе «Таинственный круг».) должен сказать, что она необходимо нужна для дальнейшего, а всё начало поправлю и, частью, переработаю.

    Затем, с просьбой извинить за помехи, чинимые мною Вам в Вашей общей работе, — остаюсь неизменно преданный Вам А. С. Грин. 29 июля 1920 г.».

    «Глубокоуважаемый Алексей Максимович! Меня просили передать Вам эти списки с просьбой к Вам подписать прилагаемое письмо Цыпкину. На кухне (очевидно, речь идет о кухне Дома искусств, где часто собирались общие собрания. См. об этом в воспоминаниях Вс. Рождественского. — В. С.), действительно, большой сквозняк, резкие перемены температуры, работают они много и долго, очень серьезно. И часто похварывают. Если Вы подпишете, я сходил бы и к Цыпкину, так как, если не ошибаюсь, этого некому, пока, сделать, за неимением свободного времени у всех. Извините, пожалуйста, за беспокойство. Ваш А. С. Грин.

    P. S. Не найдете ли возможность прибавить мне к авансу аванс т<ысяч> 10? Я работаю. А. Г.».


    «АЛЫЕ ПАРУСА»

    Пребывание Грина в Доме искусств довольно подробно освещено в мемуарной литературе. Правда, в самое последнее время (журнал «Звезда», 1970, № 12) появилась новая, очень интересная «картинка» (в воспоминаниях художника В. Милашевского). Она интересна с нескольких точек зрения, но прежде всего тем, что одна из причин ее появления — Грин.

    «Вероятно, это было недели за две до Кронштадтского мятежа. Утром мглистого серого дня постучал в мою дверь Виктор Шкловский, в руках у него были какие- то серые мешки.

    — Ну-ка, собирайся, я нагружу тебя целым богатством. Бери с собой мешки для дров! Сойдем вниз, и я познакомлю тебя с человеком, который нас там ждет! Мы сошли вниз. Во дворе стоял человек с ласковым и печальным лицом. Оно имело желтовато-серый оттенок и было иссушено не то напастью страстей, не то невзгодами болезней.

    Человек, ожидавший нас, довольно высокого роста, сутуловат и узкогруд.

    — Александр Грин, — громко сказал Виктор Шкловский. Одет он был в какое-то черное пальто, вероятно на легкой южной ватке. «Чеховское пальто», — мелькнуло у меня...

    следы, а может быть, неизбывная нужда, горе, водка. Океаны — они ведь милостивее!

    Грин, разумеется, просто ждал нас, стоя у помойки...

    — Ну, теперь пошли за мной! — бодро сказал Виктор. Мы завернули опять за какой-то трубообразный выступ елисеевского Карлштейна и нырнули в дверь. Лестница наверх, по которой, казалось, никто не ходил десятки лет, была узка, пыльна и как бы скорчилась от стужи.

    Как ни странно, дверь наверху отперлась ключом, который каким-то образом Шкловский выудил у «предкомбеда», бывшего елисеевского дворецкого. Миновав замусоренную комнату, мы вошли в огромный зал.

    Это и был зал финансовых операций «Лионского кредита». Огромные окна выходили на Невский, следовательно, «меблирашка», в которой я жил, находилась как раз над залом. Меня поразил чистый, снежный, какой- то пустой свет, льющийся из этих окон. Это свет ровный и жесткий, белый свет математических абстракций, может быть и финансовых крахов и катастроф, подумал я.

    каток, лежали несколько банковских гроссбухов, они валялись, распахнутые настежь. Огромный парапет черного дуба, за которым в капиталистическую эру сидели клерки, шел параллельно окнам вдоль всей залы. За парапетом — шкафы с делами и «бухами». Каждая строка этих книг означала для кого-то: «Жизнь», «Богатство», «Средства», возможность покупать дома и дачи, проживать в парижах и ниццах, ужинать с женщинами и отвозить их в ландо, обязательно в ландо — черт возьми! — в фешенебельные номера отелей и, наконец, жрать ананасы в шампанском.

    — Вот вам дрова! Дрова двадцать первого года! — сказал Виктор. — Обогащайтесь!

    Мы стали по примеру Шкловского засовывать эти «бухи» в грязные мешки.

    — Что же вы делаете? Что берете? — обратился ко мне и Грину Виктор. — Вот уж типичные консерваторы! Вы переносите старые методы на новый материал! Вы относитесь к пухлым гроссбухам, как к березовым поленьям, и выбираете, что потолще, а надо брать тонкие гроссбухи, так как у них такие же картонные переплеты, как и у толстых, и, следовательно, погонная сажень тонких дает больше тепла, чем тот же объем толстых!

    — Браво! Вполне научно! — говорю я. — Но разреши научное положение развить и дальше. Например, иллюстрированные издания восемнадцатого века или эпохи романтизма горят лучше, чем произведения Чехова и Короленко или сборники «Знания». В них бумага лучше, печать содержит больше черной масляной краски, и она лучшего качества. Давай выпустим руководство по топливу! Грин поежился, он не был истым петербуржцем и не вполне привык к городу классических балагуров, краснобаев, любителей острых словечек, «для красного словца не пожалеющих и родного отца».

    «расцвета» одесской литературы советского периода, или «левантийца», как иронически называл их такой «русак», каким был Александр Малышкин.

    Он не похож на Ильфа и Петрова, Катаева или Юрия Олешу. Совсем другой тон, совсем другие манеры. Да и говор другой. Да, конечно, это волжанин с Верхней Волги или из-под Нижнего. Хотя в его говоре не было никакого оканья, от которого Горький не избавился за всю свою жизнь!

    Грин несколько оправился от «наплыва» новых идей в области топлива и с виноватой, мягкой улыбкой сказал:

    — Как это всё надо знать и уметь!

    Тем временем мы впихивали в грязные мешки с дырами толстые и тонкие гроссбухи. Каждая строчка в этих книгах хорошо прогревала чью-то жизнь. Мы топтали их мерзлыми подошвами плохо чиненных ботинок. Этот пустой, холодный и белесый денек так великолепно был потом описан Грином в рассказе «Крысолов». Я позабыл этот эпизод моей жизни и вспомнил его несколько лет спустя, читая этот рассказ, может быть лучший рассказ Грина».

    — семнадцатилетней Марии Сергеевны Алонкиной, секретаря Дома искусств, романтической любви Грина * (* Ирина Сукиасова в статье «Новое об Александре Грине» («Литературная Грузия», 1968, № 12) пишет: «Хотя сам А. С. Грин, согласно своей воле, посвящает «Алые паруса» H. Н. Грин, но в «Крымской правде» от 6 января 1966 года в статье В. И. Сандлера «Как приплыли к нам „Алые паруса"» сделана, на наш взгляд, неубедительная попытка найти прообраз Ассоль в лице Марии Сергеевны Алонкиной, секретаря Петроградского Дома искусств, которой Грин симпатизировал и, судя по двум приведенным в статье письмам, дважды проявлял к ней элементарное дружеское внимание, послав больному человеку подводу дров и однажды подарив свою книгу. В печати и в архивах нет фактов, которые говорили бы за то, что она вдохновила Грина на создание Ассоль, а тем более, что без нее его паруса „никогда не стали бы алыми"». В своей статье я нигде ни слова не говорю, будто Алонкина послужила прообразом Ассоль или что она «вдохновила Грина на создание Ассоль». Это трудно объяснимое полемическое преувеличение: видеть в статье больше, чем в ней есть на самом деле. И. Сукиасова, как и я, знает, что к моменту знакомства Грина с Алонкиной Ассоль уже существовала в «Красных парусах» (первое название «Алых парусов»). Казалось бы, отсюда И. Сукиасова могла сделать элементарный вывод: считать Алонкину прообразом Ассоль нельзя. В статье «Как приплыли...» я лишь высказал предположение, что романтическая любовь помогла Грину завершить «Алые паруса», превратить красные паруса в алые. Правда, И. Сукиасова романтическую любовь почему-то именует «симпатией». Между тем это была именно романтическая любовь. О любви Грина к Алонкиной автору этих строк говорила H. Н. Грин (кстати, об этом она пишет и в своих воспоминаниях, см. стр. 395) и ближайшие друзья Грина и Алонкиной — М. Л. Слонимский и его жена.). Это была невысокая смуглолицая девушка, «похожая на взмах крыла». К. И. Чуковский говорит, что в нее по очереди были влюблены все жившие в Доме искусств. Будущий французский писатель коммунист Владимир Познер посвятил ей такие стихи:

    На лестнице, на кухне, на балконе
    Поклонников твоих, Мария, ряд.
    Лев Дейч, Альберт Бенуа, Волынский, Кони —
    Тысячелетия у ног твоих лежат.

    А если посмотреть со стороны,
    Ты кажешься, о Мусенька, отделом
    Охраны памятников старины.

    Сохранилось письмо и записка Грина, адресованные Мусе Алонкиной. Они написаны летом 1920 года. «Милая Мария Сергеевна, я узнал, что Вы собирались уже явиться в свою резиденцию, но снова слегли. Это не дело. Лето стоит хорошее: в СПб. поют среди бульваров и садов такие редкие гости, как щеглы, соловьи, малиновки и скворцы. Один человек разделался с тяжелой болезнью так: выпив бутылку коньяку, искупался в ледяной воде; к утру вспотел и встал здоровым *.(* Грин пересказал собственный рассказ «Вырванное жало» («Борьба со смертью»).) Разумеется, такое средство убило бы Вас вернее пистолетного выстрела, но, всё же, должны Вы знать, что болезнь требует сурового обращения. Прогоните ее. Вставайте. Будьте здоровы. Прыгайте и живите... Желаю скоро поправиться. А. С. Грин».

    «Дорогая Мария Сергеевна! Не очень охотно я оставляю Вам эту книжку, — только потому, что Вы хотели прочесть ее. Она достаточно груба, свирепа и грязна для того, чтобы мне хотелось дать ее Вашей душе. Ваш А. Г.».

    Кто знает, быть может «Красные паруса» (в черновой рукописи феерия называется «Красные паруса») никогда бы не стали алыми, если бы не эта романтическая любовь Грина. Этой книгой он хотел сказать любимой женщине, сколько нерастраченной нежности в нем, изголодавшемся по теплым женским рукам, ласке и уюту.

    «Алые паруса» были окончены в декабре 1920 года, а увидели свет лишь в 1923-м. За это время на смену романтической любви к Грину пришла любовь взаимная. М. Л. Слонимский рассказывал автору этих строк, что, увидев впервые Нину Николаевну, будущую жену Грина, он удивился ее сходству с Алонкиной.

    Грин посвятил феерию Нине Николаевне Грин. Критика встретила «Алые паруса» по-разному. В маленькой заметке в «Красной газете» говорилось:

    «Милая сказка, глубокая и лазурная, как море, — специально для отдыха души. Грин любит музыку, маскарад, экзотику, всё необычайное и непохожее на действительность, но в свои произведения он обязательно вносит душу, жизнь... Издана книжка любовно, цена недорогая». А в «Литературном еженедельнике» статья была озаглавлена не без иронии «Щучье веленье»:

    «„Tempora mutantur", всё меняется на свете, — этого закона не желает признать А. Грин и потому, оставаясь верным себе, пишет всё те же паточные феерии, как писал когда-то в «Огоньке» (ни одной феерии в дореволюционном «Огоньке» Грин не напечатал. — В. С.).

    И чего же больше ждать от автора, который пишет: «Каждый изгиб, каждая выпуклость этого лица, конечно, нашли бы место в множестве женских обликов, но их совокупность — стиль — был совершенно оригинален, оригинально мил, на этом мы остановимся. Остальное неподвластно словам, кроме слова очарование».

    Такова наружность Ассоло (! — B. C.) — центральной фигуры повести, такова гриновская «совокупность» — его стиль, какая же это дешевая сахарная карамель! И кому нужны его рассказы о полуфантастическом мире, где всё основано на «щучьих веленьях», на случайностях и делается к общему благополучию. Пора бы, кажется, делом заняться».

    Совсем по-другому приняли «Алые паруса» настоящие литераторы. Так, Н. Ашукин писал в журнале «Россия »:

    «Новая книга Грина на титульном листе названа повестью, но на титуле стоит другой подзаголовок: «Феерия ». Мы не знаем, есть ли в этом различии подзаголовков воля автора или (что теперь очень часто) типографская ошибка; ошибка в данном случае счастливая. Сказочное волшебство феерии сливается с четкостью жизненных образов повести, делает «Алые паруса» книгой, волнующей читателя своеобразным, гриновским романтизмом ».

    «Печать и революция» поэт и теоретик С. Бобров:

    «Грин долго не печатался. Его не было видно за время гражданской войны. Вот перед нами его новая повесть. Видно, как автора перемолола революция, — как автор уходит в удивительное подполье, как исчезает красивость, мелкая рябь излишества, как она подменяется глубоким тоном к миру, как описание уходит от эффектов и трюков, — к единственному трюку, забытому нашими точных дел мастерами, — к искусству...

    Идеализм автора всюду и во всем. Его описания другой раз образцовы, его замечания и образы — так и просятся в пример».

    В. Шкловский вспоминает, что «Алыми парусами» восторгался Горький, особенно любил читать и перечитывать гостям то место, где Ассоль встречает корабль с алыми парусами.

    В середине двадцатых годов Грин решил написать киносценарий «Алых парусов». Замысел так и не был осуществлен, но среди бумаг Грина сохранилось написанное им либретто:

    «Основным композиционным стержнем сценария должна быть ясная четкая линия неизбежности соединения Грэя и Ассоль.

    Главные композиционные узлы:

    1. Встреча Эгеля и Ассоль.

    Сцена должна быть своеобразной интродукцией к основной сюжетной линии — соединение Грэя и Ассоль. Этот мотив сплетается с темой алых парусов и с первых же тактов звучит в унисон. Ибо, как нет счастья друг без друга, так нет счастья и без той аллегорической мечты, которая ассоциируется с алыми парусами.

    2. Встреча Грэя с Ассоль.

    отца. Здесь же появляются социальные мотивировки создавшегося положения.

    Всё это, однако, лишь фон, на котором особенно явственно выделяются основные образы, темы, т. е. мотив алых парусов и мотив неминуемого соединения. В музыкальном сопровождении этой сцены появляется та же тема, которая была уже при встрече Ассоль с Эгелем. Но здесь она уже господствует, усиливается, доминирует над другими.

    По своему месту — это центральная сцена композиции, осложненная всеми предшествующими ее коллизиями, которые настойчиво являются как странные иллюзии и еще более осложняются странностью самой ситуации.

    Вторым социальным мотивом является своеобразный бунт Грэя, этого аристократа в прошлом, вырвавшегося затем к морю и забывшего, плавая по безбрежным океанам, о длинной веренице своих предков, смотревших на него давно знакомыми глазами из потускневших овалов золоченых рам.

    3. Под алыми парусами.

    Корабль отправляется в устье реки. Нанимаются музыканты). С завершением этого мотива вновь и уже господствующей является тема Ассоли с Грэем и алых парусов, которые в финале сливаются.

    В качестве социальной концовки является своеобразный рефрен в настроениях толпы, провожающей недружелюбными взглядами девушку, быстро плывущую к алым парусам».

    ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

    В январе 1921 года на Невском Грин увидел давнюю свою знакомую Нину Николаевну Миронову. Стали встречаться.

    В начале мая Горький получил от Грина письмо следующего содержания:

    «Глубокоуважаемый Алексей Максимович! Простите за беспокойство. Я обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой. Будьте добры, просмотрите содержание этих двух прилагаемых бумажек и, если не найдете их почему-либо странными, — скрепите, пожалуйста, их тексты Вашей подписью с присоединением хотя бы небольшого количества тех Ваших строк, которые уже не один раз лечили мою скверную жизнь. У меня создалось впечатление, что Вы не имеете, и дома, свободных минут, почему, не решаясь беспокоить Вас лично, передаю это письмо. С совершенным к Вам и неизменным уважением А. Грин. 7 мая 1921 года. Соблаговолите, А. М., направить ответ, при оказии, в изд<ательство> Гржебина.

    P. S. Третья просьба, очень неожиданная для Вас, — следующая. Дней через шесть, семь я собираюсь соединиться законным браком. Не осчастливите ли Вы меня содействием в получении где-либо 1-й бутылки спирта?»

    Лето 1921 года Грин и Нина Николаевна провели в Токсове. К моменту пребывания в Токсове относятся две интересные записи в одной из пяти записных книжек Грина, которые он заполнял только в начале двадцатых годов:

    ПАХУЧИЙ КУСТАРНИК

    Мои воспоминания впечатлений природы обычно упираются в оригинальный контраст между гористым местом Кленфмиль и окружающими его болотистыми равнинами. Этот контраст всегда привлекал меня. Он представляет одно из редких соединений разнородного, которое нет желания отнести к какой-нибудь географически определенной территории; думая о нем, кажется, что природа вложила в этот свой каприз весь запас странных противоречий, свойственных душе нашей с значительным и тонким намеком.

    В 192... году мне предстоял выбор, не покидать города, довольствуясь крохами общего пайка, или выполнить, — как ни уродливо, ни жестко по отношению к идеал у , — давнишнюю мечту свою о жизни в природе. Под тенью этих романтических облаков я прожил, действительно, всю жизнь, иногда думая обо всем этом более серьезно, чем то позволяли облик и привычки давнишнего городского жителя. Но в моем прошлом были сечения, если не в стиле Жан-Жака Руссо, то близкие к настроениям увлекательных страниц тех смелых, умеющих любить жизнь романистов, о которых принято говорить с легкой улыбкой. Я заметил одно: как только моя жизнь начинала складываться тревожно, как только борьба за существование начинала принимать темные и безжизненные формы, тотчас воскресал старый детский бред Цветущей Пустыни. Она, издали, обещала отдых и напряжение, игру и поэзию.

    Ходить с этим внутри себя было мне не смешно, но грустно, так как я хорошо знал, что не могу стронуться никуда, кроме окрестных дач. Одна из главных ошибок наших состоит в том, что мы ценим природу, насыщенную мечтами, и подходим с усмешкой карикатуриста к той, где живем. Между тем наша пригородная природа — есть мир серьезный не менее, чем берега Ориноко, и, может быть, задумчиво произнося имена неизвестных нам стран, мы смотрим за пределы земли... Во всяком случае, птица, растение и животное, под какой широтой их ни видеть, — есть тот же живой мир, что и везде. Как ни груба сила контраста, она дает чувствовать эту несомненную истину в веере впечатлений тонких и сложных, если природу переместить в город.

    Так было весной всех этих только что прошедших лет. Лес и поле явились на Бассейную улицу. Когда магазины были закрыты — почти все, или когда цветочные лавки довольно удачно обманывали прохожего горшком резеды, затерянным среди имитации лилий и роз, — все кроткие чудеса окрестной растительности хлынули, — по рукам и корзинам, — с полей в спаленную пустоту города. Казалось, произойдет зарастание исторических городских перспектив лютиками, ромашкой и колокольчиками. Дорога шествий открывалась подснежниками; затем шли: фиалки, ландыши, черемуха, сирень и вся многочисленная красота лета, всё, что видишь в благоуханных пестрых полях. Безвкусие собирателей, мешающих ромашку с «кошачьей лапкой» или ирис с метелками, искупалось подлинностью явления, самим видом цветка в большой или загрубелой руке.

    Каждый вечер пригородный поезд Финляндского вокзала изливался шумной толпой, прибывающей, главным образом, из Тэ, Эль и По, — с букетами, букетиками, связками и ворохами цветов. Можно было подумать, что разорен рай. Однако рай оказывался весьма практическим раем, если присмотреться к остальной ноше, часто весьма тяжелой. Это было царство женщин, выволакивающих из недр природы всё съедобное, всё годное на продажу. Жестянки с молоком, корзины ягод, грибов, вязки хвороста, ведра с полуживой рыбой, береста для растопки, шишки для самовара, — тысячи рук и плечей расползались по городским улицам, — согревать желудки и кипятить кипятки...

    «Я жил в стране вымысла всех времен и народов. Там я нашел и понял героев моих, Среди отчетливых, всем знакомых лиц Я видел смутные намеки жизней, Толпу, фон... и в ней нашел много людей, Оказавшихся живыми, как фокстерьеры, Со своими делами и судьбой.

    Сюжеты: челов<ек> потерял глаз и боится совсем ослепнуть. Поэтому он записывает свою жизнь, чтобы видеть ее и видеть иное.

    Сюжет: Ангелы на земле. Сказки Нины. Перо из крыльев ангела. Белая ворона на полюсе. Слова отбрасывают тень.

    Каторжники воображения (писатели в виде арестантов каторжной тюрьмы, таскающие тяжести творчества). Как человек, соскочив с поезда и снова вскочив в него, узнает, что прошел год».


    «ПОДЛЕЖИТ ЛИ ГЕНИЙ СУДУ?»

    Жизнь постепенно входила в норму. Грин покинул Дом искусств, но вопрос о заработке продолжал оставаться острым. Беда была прежняя: негде печататься, (Мало было бумаги, почти не было издательств.) За весь 1922 год * (* И. Сукиасова в статье «Новое об Александре Грине» («Литературная Грузия», 1968, № 12) говорит (на основании воспоминаний одного из сотрудников газеты «Заря Востока»), что летом 1922 года в Тбилиси из Одессы вместе с И. Бабелем приехал Грин и прожил там полтора месяца. У нас нет никаких данных в подтверждение этой версии.)Грин едва ли опубликовал десяток рассказов да малюсенькую книжечку, куда вошли три новеллы. Несколько раз он ездил в Москву, пытаясь что- нибудь напечатать там. Один из таких приездов описывает Эм. Миндлин в книге «Необыкновенные собеседники ».

    «Еще в конце 1922 года Александр Степанович Грин, писатель старшего поколения, известный всем нам по своим дореволюционным рассказам, узколицый, сухой, немногословный, пришел и молча положил на редакционный ** (** Эм. Миндлин был московским корреспондентом газеты «Накануне», которая печаталась в Берлине и продавалась в киосках Советского Союза.)стол рассказ «Тифозный пунктир». Я пообещал на другой же день отправить рассказ в Берлин. Грин сказал, что отправить рассказ можно и послезавтра, и послепослезавтра, даже через неделю — ему это всё равно.

    — Отправляйте когда хотите. И печатайте тоже когда хотите. Лишь бы мне гонорарий сейчас.

    Пришлось идти к Калменсу на поклон. День был, как назло, неплатежный, и мы все сидели без денег. По счастью, Калменс знал Грина и очень высоко ценил его рассказы. Деньги были выданы, и Грин потребовал, чтобы все — нас было человек пять молодых литераторов — пошли с ним в столовую Дворца союзов. <...>

    — Зачем, Александр Степанович?

    — Сегодня зайчатина. Я уже был там. Детки, мы с вами идем на зайчатину.

    Денег не было ни у кого из нас. Грин обиделся:

    — Деньги есть у меня. Я же только что получил. Завтра их у меня не будет. И завтра вы поведете меня обедать. С пивом. Мы не пианицы, — так он произносил: «пианицы», — но обедаем, детки, с пивом!

    Мы пошли. Пешком — по Тверской, через Охотный ряд, площадь Ногина — на Солянку. По пути встречались знакомые — Грин останавливал их и требовал, чтобы они повернули и пошли с нами.

    — Идем есть зайчатину, детки.

    В столовую пришли табуном — человек десять, если не больше.

    Грин не ушел из столовой и не позволил никому из нас встать, пока не была истрачена последняя тысяча из многих миллионов рублей, полученных им за рассказ „Тифозный пунктир"».

    28 октября 1922 года на одном из петроградских «толчков» появился высокий мужчина. Он скинул с себя серое пальто и зычно крикнул:

    — Ну, ну, налетай — заграничное пальто, на шелковой подкладке, со всеми пуговицами!

    — Продешевили, гражданин. Я дал бы больше. Но человек уже не слышал его. Его широкая спина скрылась за дверью цветочного магазина. Откуда он вскоре выбежал с несколькими розами и тотчас кинулся в кондитерскую.

    Это был Александр Грин. В тот день жене исполнилось двадцать восемь лет, а денег... денег, как почти всегда, не было.

    А потом для Грина настали хорошие дни. В редакциях — а они росли как на дрожжах — он был желанным гостем. Ему охотно давали авансы, еще охотнее печатали. Появившись в середине 1923 года в Москве проездом из Ялты, он писал И. Касаткину, работавшему в «Красной ниве»:

    «Многоуважаемый Иван Михайлович! Я с женой здесь проездом из Ялты в Петербург. Я обращаюсь к Вам с двумя покорными просьбами: 1-я вручить мне корректуру романа для возможной продажи отдельным изд-:м; и 2-е — соблаговолить устроить аванс 5000 р., потому что у меня, благодаря спешному отъезду из Ялты (опасно заболела мать жены), денег нет. Я думаю, что при желании с Вашей стороны мог бы в течение месяца погасить этот аванс одним рассказом. Вам я ничего не должен, С уважением А. С. Грин».

    «Земля и фабрика». Затем он уехал в Петроград. Затеял ремонт квартиры. Между тем издательство не торопилось выполнять договорные обязательства.

    Во второй половине июля Грин написал А. Свир- ому:

    «Дорогой друг Алексей! Издательство «Земля и фабрика » меня режет. Благодаря его неисполненному обещанию выслать деньги, я попал в страшно трудное положение с ремонтом квартиры и, благодаря этому же обстоятельству, должен был отказаться ехать в Северный океан. 10 дней тому назад я послал им заказное письмо, на которое не получил даже ответа. Так как они, очевидно, хамы, то я очень прошу тебя сообщить им о моем нетерпении, трудностях и негодовании. Больше с ними иметь дело закаюсь.

    Нина Николаевна и я шлем привет Вам с Татьяной Алексеевной и желаем здоровья. Пожалуйста, толкни их! Твой А. Грин. 19 июля 1923 г. 8-я Рождественская, 21, кв. 10».

    Роман «Блистающий мир» вышел в 1924 году. В книге было сделано множество купюр, допущена масса опечаток. Даря книгу бывшему редактору журнала «Аргус»Василию Регинину, Грин написал на титуле: «Вам на память о безумных и нервных днях искусства А. Грин. Все недоразумения стиля прошу отнести к опечаткам». В мае того же года Союз писателей задумал в связи с приближающейся знаменательной датой — 125-летием со дня рождения А. С. Пушкина — выпустить однодневную газету. Собрали материал, дал небольшую заметку и Грин. По техническим причинам газета, к сожалению, не вышла. Заметка Грина сохранилась. Пусть читателей не смущает ее странный заголовок «Воспоминания об А. С. Пушкине». Для Грина Пушкин был вечным спутником жизни. Заметка эта — краткий рассказ о спутнике души.



    ОБ А. С. ПУШКИНЕ

    Сто двадцать пять лет — очень немного на весах истинного искусства. За такое короткое время можно, однако, успеть повернуться спиной к своему собственному восторгу и поставить над вчерашним днем подлинного искусства вопросительный знак. Мы призваны, — согласились, — и я в том числе, — написать о гении. Написать, — значит судить. Подлежит ли гений суду? Возможна ли канцелярская бумага, посланная Александру Сергеевичу Пушкину с требованием немедленно пересмотреть «Бориса Годунова» и выкинуть из этой книги всё, что я не понимаю, или с чем не согласен? Ответ ясен. Итак, можно написать только, — что дал он тебе и что ты взял от него, — и, пожалуй, — еще: сохранил ли до сего дня?

    Да, сохранил.

    Почему этот гений — не страшен? Без молний и громов, без режущего глаза блеска? Когда я думаю о А. С. Пушкине, немедленно и отчетливо представляется мне та Россия, которую я люблю и знаю. Я знаю его всю жизнь, с той поры, как начал читать. Лет восьми-семи, в гостях, я уединился с книгой Пушкина, прочел «Руслан и Людмила», и у меня до сего времени, несмотря на тот бессильный читательский возраст, остается ясное сознание, что я очень хорошо понимал всё, о чем читал у Пушкина — в первый раз. Путь воплощения строк в образы, а образов в подлинную действительность был краток, мгновенен и оставил сознание не чтения, а переживания. Так было и дальше. Входя в книги Пушкина, я переживал всё, что было написано в них с простотой летнего дня и со всей сложностью человеческой души. Так полно переложить в свои книги самого себя, так лукаво, с такой подкупающей, прелестной улыбкой заставить книгу обернуться Александром Сергеевичем, — мог только он один.

    «Современен ли А. С. Пушкин?» То есть: «Современна ли природа? Страсть? Чувства? Любовь? Современны ли люди вообще?» Пусть ответят те, кто заведует отделом любопытных вопросов.

    ... Пушкин представляется мне таким, как он стоит на памятнике, и взглядом настоящего, большого, а потому и доброго человека смотрит на русский мир, задумывая поэтическое создание с трепетом и тоской при мысли, какой гигантский труд предстоит совершить ему, потому что нужно работать, работать и работать, для того, чтобы хаотическая пыль непосредственного видения слеглась в ясный и великий пейзаж.

    P. S. А. С. Пушкин знал, „что такое искусство".


    ПИСЬМА ИЗ КРЫМА И В КРЫМ

    Возможности часто ездить в Москву и устраивать свои дела у Грина, конечно, не было. Жизнь в Крыму была много дешевле, чем в Москве или в Ленинграде, но издательские работники не торопились переводить деньги. Выплаты часто относились на неопределенное время. Поэтому Грину поневоле приходилось обращаться со всевозможными просьбами к своим многочисленным друзьям и знакомым.

    «Россия» И. Лежнев, писал Грину 17 июля 1924 года:

    «Дорогой Александр Степанович! Вашу телеграмму получил. Немедленно пошел в «Землю и фабрику». Там мне разъяснили, что денег Вам с них никаких не причитается. «Алые паруса» и «Серый автомобиль» изд-вом отклонены. Выходит в издании «Земли и фабрики» «Блистающий мир», и Вам будут высланы 25 авторских экземпляров по адресу, указанному мною. Говорил с Бочаровым. Он нажал на завед<ующего> фин<ансовой> частью некоего Кузмен- ко. Говорил я и с Кузменко. Он жаловался на плохие дела, но после настояния моего и Бочарова деньги Вам на днях обещал выслать. «У меня, — говорит, — уже значится в списке неотложных платежей. Сколько сумею, на днях вышлю». Вот Вам все результаты моих хлопот. Как видите, жидко. Но большего, при всем желании, добиться я не мог.

    Вышел № 2 «России». Книжку Вам передаст, если еще не передала Эстер Соломоновна *.(* Жена И. Лежнева.) Я ей выслал специально для Вас. Сейчас на всех парах двигаем № 3. «Крысолов» уже в наборе. Гранки, если будет досуг, вышлю Вам (очень я сейчас загружен работой; без помощи Э. С. приходится крутенько). Корректуры ждать от Вас не сумею, т. к. мы будем печатать лист за листом по мере того, как материал будет набираться (верстка пойдет тут же)... Ваш И. Лежнев».

    Иногда — правда не слишком часто — картина менялась, и тогда уже не Грин требовал от издательства деньги, а какая-нибудь редакция, где он взял очередной аванс, извещала его, что задолженность есть и каким способом ее надо погасить.

    Об этом письмо И. Касаткину:

    «Многоуважаемый Иван Михайлович! Лишь приехав домой и разбирая свои пометки в записной книжке, куда заношу всё даваемое и браемое, увидел я огненный знак «3 р.». И я спешу их послать Вам с признательностью и настоящими извинениями.

    Холодно-с. Крым погружен в 10-градусный сон. Чрезвычайно прошу Вас сообщить в контору, неувядаемому А. И. Бушуеву, что по его выписке на мою задолженность я ничего возразить не имею. Срок, поставленный конторой (20 января), совершенно убийственен. А как я всегда плачу, то довожу до его (и Вашего) сведения, что, усиленно заканчивая новый роман «Золотая цепь», почту своей обязанностью немедленно представить его в «Ниву» или «Новый мир», — чем (надеюсь!) с излишками и покрою все свои грехи. Невольные. Совесть моя чиста и дух бодр. Судак 5 к. фунт, яблоки — 5 к. ф., масло — 60 к. Сердечный привет Вам, Ваш А. С. Грин.

    P. S. Эту рукопись «Золотая цепь» я пришлю не позже 15 февраля 1925 г. А. Г. *(* На рукописи «Золотой цепи» стоит дата окончания: 27 апреля 1925 года.). 27 декабря 1924 г.». В письме говорится о конторе издательства «Известий », выпускавшего кроме газеты журналы «Красная нива» и «Новый мир». Роман «Золотая цепь» был напечатан в «Новом мире» в 1925 году, в № 8—11.

    1925 год был самым насыщенным (по количеству изданий) для Грина. В этом году одна за другой вышли шесть его книг. Правда, выход некоторых достался ему не без труда. Уже знакомый нам Лежнев сообщил Грину 17 января:

    «Сегодня к вечеру получил Ваше письмо, созвонился с Кремлевым **(** И. Кремлев в те годы был редактором сатирической библиотеки «Красной звезды».) — и вот пишу. Он мне сообщил следующее:

    2) Первые деньги будут послезавтра, в понедельник. Он Вам вышлет 50 руб. в расчет за 1-ю книжку — и одновременно напишет.

    3) Причитающиеся Вам за 2-ю книжку 150 р. он не может обещать раньше чем через две недели. К этому сроку он надеется выслать Вам новые деньги. 4) Помимо этих двух книжек он скомпоновал третью из сборника Ваших рассказов, вышедших в Госиздате. 5) За третью книжку Вам будет причитаться такой же гонорар (150 р.), каковые будут высланы во благовремение. Порадовали Вы меня известием, что «Фанданго» у Вас подвигается и что в скором времени сумеете выслать первые два листа. Не забудьте о своем обещании переписать рукопись на машинке в Феодосии и выслать в трех экземплярах (два — для Главлита, один — в набор). С деньгами у нас сейчас тесно — тем не менее не позже как через неделю после получения рукописи деньги вышлю...

    Климат в Крыму благодатный, вино дешевое, настроение письма бодрое. Рад этому очень: 1) по человечеству, 2) из «эксплоататорских» побуждений: знаю, если настроение бодрое, значит, пишется хорошо». Через полтора месяца Лежнев вновь пишет Грину: «Дорогой Александр Степанович!

    «Фанданго» получил уже давно. Не писал Вам до сих пор по 101-й причине...

    «Фанданго» мне очень понравилось. Цельного впечатления еще нет, да и не может быть — по 1-ой части. Но чувствуется, что должно выйти хорошо... Сейчас важно получить окончание. Когда пришлете? Когда будете здесь? Ни рукописи не шлете, ни письма не пишете — значит, сердитесь, а я — по совести — ни в чем не повинен. Через пару недель выйдет № 5. Уже готовится № 6, посвященный трехлетию журнала. Кроме того, в конце марта собираемся устроить литерат<урный> вечер, посвященный тому же 3-летию. Если б приехали к тому времени (а Вы, кажется, собирались до Пасхи еще побывать в Москве), приняли б и Вы участие в торжествах. Жду рукописи, отклика, письма. Привет Нине Николаевне. Ваш И. Лежнев» (3 марта 1925 года).

    Из трех книг, задуманных И. Кремлевым, вышло только две.

    А рассказ «Фанданго», о котором шла такая интенсивная переписка, хотя и был окончен в августе 1925 года, но так и не появился на страницах «России»: журнал из-за финансовых затруднений был закрыт. Рассказ впервые был опубликован только в 1927 году. Журнальному тексту Грин предпослал предисловие, которое в дальнейшем не перепечатывалось: «Настоящий рассказ есть, конечно, фантастический, в котором личный и чужой опыт 1920—22 гг. в Петрограде выражен основным мотивом этого произведения: мелодией испанского танца «Фанданго», представляющего, по скромному мнению автора, высшее (популярное) утверждение музыки, силы и торжества жизни. Автор».

    Кончался 1925 год. Грин не знал, что об одной из вышедших в этом году книг, «Гладиаторах», Горький напишет Воронскому: «В области «сюжетной» литературы всё интереснее становится А. Грин. В его книжке «Гладиаторы » есть уже совсем хорошие вещи» (17 апреля 1926 года). Не знал он и того, что в 1928 году Н. Асеев в письме к Горькому спросит, не был ли Грином тот человек, что когда-то приходил с Куприным к Горькому и при знакомстве назвал себя «человеком весьма обыкновенным ». Горький в ответном письме возразил, оказав, что Грина он хорошо знает, что «Грин — талантлив, очень интересен, жаль, что его так мало ценят», и добавил, что Грин «ни в коем случае не назвал бы себя человеком «обыкновенным», для этого у него нет оснований ».

    В это время (конец 1925 года) Грин интенсивно работал над самым значительным своим произведением — романом «Бегущая по волнам».

    — Д. Шепеленко

    «Дорогой Дмитрий Иванович! Что происходит в Москве среди литературных предприятий? Так ли велик кризис книжного рынка, о котором стали писать в газетах? Ваше письмо я получил как раз в момент, когда вспоминал Вашу новую квартиру. Это было уже довольно давно. Так в Феодосии разленивается, что трудно взять перо написать письмо и даже трудно сходить на почту, хотя для этого надо только перейти дорогу. Я много читаю ныне выходящих книг (иностранных) и поражаюсь убожеству мысли, формы, затем... перевода, наконец. Всё отвратно. Не радует и русская книга, топчущаяся на месте, бесцветная, убогая, истеричная, напоминающая задачу арифметического учебника. По этому поводу внутри меня тихо и зевотно.

    Я пишу — о бурях, кораблях, любви, признанной и отвергнутой, о судьбе, тайных путях души и смысле случая. Паросский мрамор богини в ударах черного шквала, карнавал, дуэль, контрабандисты, мятежные и нежные души проходят гирляндой в спирали папиросного дыма, и я слежу за ними, подсчитывая листы. К весне окончу роман «Бегущая по волнам», а там будем биться в издательских кассах головой о кассира. Дурное настроение — скажете Вы? Ничего подобного. Просто сейчас позавтракал и блажу. Пишите чаще! Ваш А. С. Грин. 10 декабря 1925 г.».

    своем по поводу «Бегущей» Грин, к сожалению, оказался прав. Рукопись романа два года «плавала» по редакциям журналов и издательств и не находила окончательной пристани. Сохранилось письмо Грина, в котором он наивно «рекламирует» роман: «Завтра, уезжая в Ленинград, я оставляю Вам рукопись романа «Бегущая по волнам». О нем я не говорил вчера лишь потому, что он предполагался в одно издательство, у которого, как узнал я, нет денег. Теперь я передаю его Вам и прошу известить меня о результатах сделки на адрес: Ленинград, ул. Халтурина, 27, общежитие Ц. К. У. Б. У. В рукописи как раз требуем. вам количество: 101/2 печ. листов; роман написан с «простотой» «Ал<ых> пар<усов>» и представляет фантастическое произведение, могущее быть напечатанным без убытка даже на 250 т. экземпляров».

    Грину еще раз пришлось вернуться в Москву и переслать роман в Ленинград, в издательство «Прибой», которое на первых порах, кажется, его приняло. Во всяком случае, в письме к Мих. Слонимскому Грин писал об условиях:

    «Дорогой Михаил Леонидович! *(* Вверху страницы, над обращением, два слова: «Между нами».)

    Я получил вчера Ваше письмо, посланное на имя В. Эттер, и спешу выслать недостающую 77 страницу (случайность), а также уведомить Вас, на каких условиях я могу уступить этот роман (при цензуре и проч.). До сих пор за лист манускрипта — в «Нов. мире», «Пролетарии», «Недрах» и др. я получал 200 р.; надеюсь, что и в данном случае цена такая окажется справедливой. Во всяком случае — поскольку это зависит от Вас — надо бы установить эту цену.

    — уплатить требуемый мной гонорар, — скрепя сердце, скину 25 р. с листа, но об этом моем вынужденном, предположенном намерении знаете только Вы.

    Второе, главное условие, — 50% при подписании договора, к<а>к это делается везде.

    Нам с женой всё это важно потому, что мы могли бы уехать домой и полностью заплатить долги. Роман я писал около 2-х лет.

    г.

    <осква>. P. S. Официальное письмо прилагаю». М. Л. Слонимскому удалось устроить всё наилучшим образом. С Грином был подписан договор на выгодных для автора условиях.

    Перед отъездом в Феодосию Грин попросил Слонимского: «Дорогой Михаил Леонидович! Ваше второе письмо положительно тронуло меня и от всей души благодарю Вас за внимание, с каким Вы отнеслись к моему делу. Сегодня мы уезжаем домой, в Феодосию. Прошу Вас как редактора присоединить к моему роману (на титульный лист) посвящение. Я хочу набрать шрифтом, потому что мой почерк очень нехорош для клише. Кому мы, литераторы, посвящаем наши книги, — если не на бумаге, то в душе? Конечно, нашим женам. Вот и я посвящаю книгу Нине Николаевне. Надеюсь, это невинное и законное желание автора не встретит возражений со стороны других членов редакции. По адресу: Галерейная, 8 (Феодосия) обязательно вышлите мне корректуру; я не задержу больше 2 дней и верну спешной почтой. Привет! Ваш А. С. Грин. 19 окт, 26 г.» (Москва).

    По невыясненным причинам роман «Бегущая по волнам » так и не увидел свет в издательстве «Прибой».

    Грин пишет Слонимскому:

    «Дорогой Михаил Леонидович! Спасибо за извещение. Никто не виноват, это понятно. Но меня интересует еще судьба книжки рассказов «Брак Августа Эсборна». Она тоже не прошла?

    Не поленитесь, и ответьте на этот вопрос. И, совершенно, Вы плените меня, если пришлете мне сверстанный экз. «Бегущей». Она отпечатана! Если да, то хотя бы один экз., для меня лично. Кроме того, пришлите мне с надписью 1 экз. Вашего романа «Лавровы». Здесь нет в продаже. Жму Вашу руку А. С. Грин. 12 января 27 г.».

    Часть: 1 2 3 4 5 6 7

    Раздел сайта: