• Приглашаем посетить наш сайт
    Дмитриев (dmitriev.lit-info.ru)
  • Сандлер В.: Вокруг Александра Грина. Жизнь Грина в письмах и документах.
    Часть 7

    Часть: 1 2 3 4 5 6 7

    ГРИН И ЖУРНАЛ «СМЕНА»

    Переписка между Грином и различными редакциями и издательствами довольно обширна. Я приведу здесь только переписку Грина с журналом «Смена». Она характерна для вообще всей переписки Грина и, кроме того, содержит в себе немало примечательных черт. Несколько лет назад бывший секретарь журнала Б. В. Лунин передал мне копии писем Грина к нему. Таким образом, мы располагаем теперь всей перепиской. Она началась в конце 1926 года.

    Б. Лунин («Смена») — А. Грину «Многоуважаемый Александр Степанович! Одновременно с этим высылаем номер «Смены» с Вашим рассказом. Как Вы убедитесь — внешность номера на этот раз подгуляла. Вызвано это перетасовкой в художеств. редакц. журн. неудачные, м. б., и иллюстрации к «Личному приему».

    Благополучен ли был Ваш отъезд из Москвы и обжились ли снова в Вашем крымском прибежище? Мы твердо рассчитываем на новый Ваш рассказ к первым номерам «Смены» нового года. Шлем Вам привет. Ваш Б. Лунин». 11. 11. 1926 г.

    А. Грин — Б. Лунину «Многоуважаемый Борис Владимирович! Благодарю за журнал. («Смена», № 20, в котором был напечатан рассказ Грина «Личный прием». — В. С.). Рисунки отвратительны. Герой моего рассказа — какой-то жуткий конферансье из кабаре. Отчего у нас нет хороших иллюстраторов? Рисунки 3/4 успеха журнала. Смелые, тонкие, изящные и художественные рисунки. Нетути таких. Моя фамилия: «А. Грип» — совершенно точно напечатана. Но я хочу переменить на «А. Грин». Как захотите напечатать мой рассказ — черкните о том... Ваш А. С. Грин (бывший «Грип»)». 17 ноября 26 г.

    Б. Лунин — А. Грину «Настало время поднять вопрос о новом Вашем рассказе для «Смены». Но мы... (размыто. — В. С.) корыстные люди и очень хотели бы, чтобы этот рассказ для Вас, Александр Степанович, не был бы одним из многих, а одним из любимых, к которому Вы приложили бы особое внимание. У Вас неисчерпаемый запас сюжетных сплетений, и перед Вами же многообразные вопросы современности, имеющие свою сюжетность и свою локальность. Организуйте из этого вещь, которая была бы цепка к запросам читателя. Я боюсь, что Вы, Александр Степанович, запротестуете такому вмешательству в Вашу работу, но примите во внимание, что во мне говорит только искреннее желание и забота о красивом появлении Вашего рассказа на страницах «Смены».

    Я, можно оказать, не только обращаюсь к Вам с просьбой о рассказе, но и делаю Вам вызов и знаю, что Ваш темперамент не позволит Вам не ответить. Азарт, соревнование — не чуждые Вам стихии» (14 декабря 1926 года).

    А. Грин — Б. Лунину «Рассказ можно прислать, — на прежних условиях» (30 декабря 1926 года).

    Б. Лунин — А. Грину «Уважаемый Александр Степанович! Благодарю Вас за скорый ответ (вопреки праздникам). Рассказ Ваш мы ждем — постарайтесь выслать его в ближайшее время...

    В «Смене» произошла смена власти. Мы теперь под эгидой «Комсомольской правды». (Хотя адреса пока не изменили.) Новая редколлегия считает крайне желательным Ваше участие в журнале. Только огромная просьба от меня к Вам — полюбите «Смену» и выделяйте ее от других еженедельников, т. к. мы отвечаем перед молодежью. А это — новый, складывающийся читатель. Ваш Борис Лунин». 8. 1. 1927 г.

    Б. Лунин — А. Грину «Многоуважаемый Александр Степанович! Что-то Вы не действуете на этот раз со свойственной Вам точностью и быстротой?! Рассказа от Вас нет. А мы его ждем. Почта приходит, но Вашей бандероли мы не получаем. Ждем и очень ждем. А Вам шлем наш общий и дружный привет. Ваш Б. Лунин». 1. 2. 1927 г.

    А. Грин — Б. Лунину «Уважаемый Борис Владимирович! Я отзывчив. Получив Ваше второе письмо я, как мне не хотелось отрываться от работы над романом («Обвеваемый холм». Роман вышел в 1929 году под названием «Джесси я Моргиана». — В. С.), сажусь — писать Вам рассказ. Через неделю он будет у Вас... Название «Слабость Даниэля Хортона». Ваш А. С. Грин. 7 февраля 1927 года. Феодосия».

    Б. Лунин — А. Грину «Многоуважаемый Александр Степанович! «Даниэль Хортон» редколлегией «Смены» отклонен. Отвлеченная постановка темы встретила возражение. И по внешнему оформлению рассказ оставляет впечатление торопливости. Я благодарю Вас, что Вы отозвались на мои письма, но я всё же должен сказать, что Вы не дали на этот раз того, что вы могли бы дать вообще. Нам категорически необходимо представлять авторов наиболее характерным произведением. По стилю своей переписки с Вами я предполагал, я ожидал, я мечтал получить такую вещь, которую мы напечатали бы с Вашим портретом и очерком о Вас. «Даниэль Хортон» — всё же бледен, чтобы им Вас представлять. Рукопись лежит в этом конверте. Вкладывая ее, я вынужден снова обращаться к Вам о Вашем рассказе...» (11 марта 1927 года).

    А. Грин — Б. Лунину «Многоуважаемый Борис Владимирович! Ввиду чрезвычайно странно сложившихся отношений между ред. «Смены» и мной, выраженных с Вашей стороны, по-видимому, привычкой к так называемым «социальным произведениям », а с моей — совершенной уверенностью, что для «Смены» был бы достаточно хорош даже, — действительно слабый мой рассказ, — я более ничего Вам писать не стану даже при условии помещения моего портрета, A. С. Грин. 22 марта 27 г. Феодосия».

    Очевидно, гнев Грина был справедлив. «Слабость Даниэля Хортона» действительно первоклассный рассказ. В том же году он был напечатан в журнале «Красная нива» — одном из лучших еженедельников двадцатых годов.

    Впрочем, такой ответ Грина не помешал журналу вновь обратиться к писателю в начале 1928 года за рассказом. И «Смена» его получила. Это был рассказ «Легенда о Фергюсоне».


    ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ ДВАДЦАТЫХ...

    Готовясь к десятой годовщине Октября, журнал «30 дней» обратился к видным советским писателям с просьбой ответить, как они живут и работают. Анкета так и называлась «Писатели дома».

    «ОДИН ДЕНЬ

    Я опишу один день. Встал в 6 ч. утра, пил чай, пошел в купальню, после купанья писал роман «Обвеваемый холм», читал газеты, книги, а потом позавтракал. После этого бродил по квартире, курил и фантазировал до обеда, который был в 4 дня. После того я немного заснул. B семь часов вечера, после чая, я катался с женой на парусной лодке; приехав, еще пил чай и уснул в 9 ч. вечера. Перед сном немного писал. Так я живу с малыми изменениями, вроде поездки в Кисловодск. Когда сплю, я вижу много снов, которые есть как бы вторая жизнь».

    В том же году Н. Ашукин, собирая материал для статьи «Писатели и книги», обратился к Грину с анкетой о личной библиотеке:

    «1. Имеется ли у Вас личная библиотека? Если да, то сообщите количество томов.

    Около трехсот томов.

    2. Какой состав Вашей библиотеки? В чем особенность личной Вашей библиотеки? Что в ней преобладает (беллетристика, философия, социология и т. д.)? Исключительно беллетристика, главным образом иностранная: английская, испанская и французская.

    3. Давно ли Вы собираете свою библиотеку?

    Два года.

    4. Если у Вас нет библиотеки, то есть ли вообще книги, которыми Вы пользуетесь для своих работ (справочники, словари и т. д.)?

    Нет.

    5. Пользуетесь ли Вы библиотеками общественными?

    Нет.

    6. Ваше отношение к собирательству книг?

    Хорошо начать собирать книги в пожилом возрасте, когда прочитана Книга Жизни.

    7. Книги и Ваша литературная работа,

    Я не пользуюсь книгами».

    справочниками для работы Грин не пользовался.

    Это было в то время, когда интерес к творчеству Грина был явлением повсеместным. В аннотациях то и дело мелькало: «Блестящий новеллист», «Замечательный русский писатель» и т. п.

    Очень характерно в этом отношении полученное Грином в декабре 1927 года письмо читателя:

    «Уважаемый Александр Степанович! Услуга, которую Вы можете мне оказать, заключается в следующем:

    Первое. Укажите мне, какие из Ваших книг, кроме перечисленных у Владиславлева в его сборнике «Русские писатели», вышли в свет за все время Вашей литературной деятельности. Если я не ошибаюсь, есть первая книга Ваших рассказов, вышедших ранее 1913 года (у Влади- славлева упомянута «День возмездия» — 1913 г.). Дополнительно укажите, если помните, я периодические, и иные издания, в которых печатались рассказы, не вошедшие в отдельные сборники.

    и статей о Вашем творчестве у Вас не имеется. Оставим этого рода коллекционерство провинциальным трагикам. Но всё же запомнили Вы, по вполне понятным причинам, значительно более, нежели я, следивший за всем, что Вами выпускалось и печаталось о Вас издавна, но без какой-либо специальной цели, и именно поэтому поставленный перед тяжелой задачей — вновь перерыть все периодические издания за полтора десятка лет в архивах и библиотеках, не имея при этом никаких руководящих нитей.

    Чтобы облегчить Вам эту задачу, перечислю то, что мне помнится. 1) Статья о Ваших книгах покойного Измайлова в «Бюллетенях новой литературы» за 1912 или 1913 год. 2) Там же, кажется, писал что-то о Ваших рассказах Ясинский. 3) Статья Левидова в «Журнале журналов» за 1917 г. 4) Ряд рецензий в Ленингр. «Вечерней Красной газете», «Книгоноше» и др. Упомянутое разыщу самостоятельно. Что же касается остального, то, повторяю, был бы крайне Вам признателен, если бы получил от Вас по возможности полный список изданий с указанием хотя бы приблизительных дат появлений в них статен и рецензий о Ваших книгах.

    Всё это крайне мне необходимо, потому что с ближайшего времени (вероятно, с января 1928 г.) я приступлю к работе над докладом о Вашем творчестве, предполагаемым к заслушанию весной в Научном обществе марксистов по секции литературы и искусств (секция так и называется. Литература от искусств случайно отделена). Доклад этот в значительно расширенном виде предполагаю печатать.

    Теперь, кончая с деловой частью письма, позволю себе напомнить то обстоятельство, что мы с Вами, Александр Степанович, знакомы с 1917 года и в моем лице

    Вы еще с 1915 года, когда мне было всего еще 15 лет (из чего Вы можете сделать справедливый вывод о том, что мне сейчас 27), имеете горячего поклонника Вашего таланта и одного из фанатических «гринистов», которых в Ленинграде не мало.

    «Петрушка» на углу Литейного и Невского, сидя за одним с Вами столиком и не зная еще, что говорю с одним из любимейших моих авторов. Тогда же Вы были причиной того, что я в один присест одолел все статьи Метерлинка, горячо Вами рекомендуемого. В 1921 году встретил Вас, по приезде своем с фронта, в Доме искусств на Мойке и слушал «Алые паруса» — книгу, которую Вы мне подарили в 1922 году при моем посещении Вашей квартиры на Рождественских улицах.

    Зовут меня Наум Семенович (это на случай обращения в Вашем ответном письме, которое я рассчитываю получить, в чем Вы меня в первом Вашем письме любезно заверили)».

    Далее автор письма сообщает свой адрес, приводит список книг, перечисленных у Владиславлева, и заключает, что был бы рад помочь Грину «по части всяких справок и услуг в Ленинграде».

    Грин много раньше других почувствовал на себе нелегкую руку вульгарного социологизма. Признаки надвигающейся беды он разглядел еще в середине 1926 года. Но пока его продолжали интенсивно печатать, и лишь немногие критические отзывы были неблагосклонны. Правда, уже кое-где мелькало: «Роман «Золотая цепь» ни в какой мере не связан с современностью. Построенный по принципу халтурной безответственной фантастики, он повествует о сказочных дворцах, где люди охотятся друг за дружкой с ловкостью героев Шерлока Холмса (высококультурный рецензент перепутал героя с автором, Конан-Дойлем. — В. С.) для призрачных целей, лишенных смысла и логики». Круг возможностей Грина начал сужаться. Там, где современность понимали только как злободневность, его не печатали.


    ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

    «Бегущая по волнам» наконец бросила прочный якорь в издательстве «ЗИФ». Роман вышел в конце 1928 года.

    Вскоре Грин получил и первый читательский отзыв. Он был от поэта Г. Шенгели:

    «„Бегущая" не роман, а поэма, глубоко волнующая, и это ощущение разделяют со мной многие друзья, которым я давал ее читать. Мне кажется, я не ошибусь, сказав, что это лучшая Ваша вещь: в ряду других произведений, увлекательных, захватывающих, чарующих, — «Бегущая» просто покоряет, после нее снятся сны... Спасибо и за присылку книги и, главное, за то, что Вы ее написали» (12 декабря 1928 года).

    В самом начале следующего, 1929 года в Ленинграде, в издательстве «Прибой», вышел роман «Джесси и Моргиана», который тоже много путешествовал по редакциям. Совсем недавно автору этих строк пришло письмо из города Михайловка Волгоградской области. Написал его старый петербургский книжник Прохор Иванович Шкуратов. Письмо показалось мне заслуживающим внимания. Вот оно:

    «С Александром Степановичем Грином я встречался три раза в конце двадцатых годов в букинистическом магазине на Литейном, 51, где работал товароведом. На Литейном было тогда семь магазинов, да несколько киосков от магазинов. Все мы друг друга знали. Молодых, новых работников было мало, всё больше пожилые, бывшие частники, народ прожженный. Литературой как таковой они почти совсем не интересовались, но знали ее продажно, и надо сказать, хорошо знали! Например, мой учитель, заведующий магазином Коровин, если видел, что я беседую с покупателями о литературе, говорил: — Я вот за всю жизнь только и прочитал, что Мартына Задеку да «Тайны Мадридского двора», однако не хуже Баратова руковожу магазином, а ты мне всё тычешь: «Баратов! Баратов!»

    Бара- товым.

    В товароведческой у нас (она же директорская) было две полки справочников-каталогов. Однако подпускал меня к ним Коровин весьма неохотно.

    — Вот будешь завом, тогда всё и узнаешь. Мы с Баратовым, когда зав отсутствовал, часто говорили по телефону, делились новостями. Было у нас с ним общее, как теперь говорят — хобби: знакомиться с живыми писателями...

    Однажды Баратов сказал:

    — Жди, к тебе скоро зайдет Грин, я ему дал твой адрес. Предупреждаю: серьезный господин и непохожий на писателя... Мне так и не удалось разговорить его — может, тебе удастся...

    В те годы у меня, очень еще молодого и неопытного, сложился некий собирательный тип писателя. В магазин к нам часто заходили писатели. Некоторые долго копались в книгах. Я присматривался к ним, и получалось так, что все они, живые, подходили под мой собирательный образ, но в то же время, при сравнении их со старыми писателями, с которыми я тоже когда-то встречался, чем-то меня не удовлетворяли. Новые были уж очень простые, разговорчивые и всё чего-то искали. Не было в них степенности.

    Если зава не было в магазине, можно было с ними поговорить, поискать вместе книжку, а если он в магазине, то не разговоришься: тотчас одернет тебя, а нередко и самого писателя:

    — Что надо товарищу? Пусть ищет вон в развале. Нам торговать надо, а не разговаривать!

    В каждом магазине был стол — «развал», на котором стопками лежали книжки ценой от 5 до 40 копеек. Там надо было только глядеть в оба за ребятишками, а взрослым было полное раздолье: копай сколько хочешь!

    «усушкой, утруской»).

    В ожидании «серьезного господина» я быстро просмотрел развал. Ни одной книжки Грина не обнаружил и уже ждал его с некоторым конфузом. Потом вспомнил о новых покупках, кинулся туда и нашел «Алые паруса». Книжка новенькая, паруса прямо сияют на цветной обложке. Грин пришел не один, а со знакомым писателем, к тому же, пожалуй, самым разговорчивым — Арсением Георгиевичем Островским. Островский со мной поруч- кался, вступил в разговор, но скоро попрощался и ушел. А Грин уткнулся в развал.

    Да, прав Баратов, Грин мало похож на писателя. Некрасивое грубое лицо, хорошо выбритое, и от этого еще грубее кажутся продольные и поперечные глубокие морщины.

    Порывшись в развале, Грин спросил что-нибудь приключенческое. Я попросил его зайти за прилавок, в отдел, стал показывать книжки, но он только скользил по ним взглядом, отмахивался: не всучай, мол. Тут я ему кое-что шепнул. Грин с удивлением на меня посмотрел, повернулся, пошел опять к развалу. А «Алые паруса», свернутые в трубочку в моей руке, горели... Зава всё еще не было, да и покупателей было немного, и я направился к развалу. Как фокусник, одним движением расправил «Паруса», хлопнул ими о стопку книжек перед Грином, наблюдаю за эффектом. А он на меня и не глянул. Взял в руки книжку, смотрит на обложку, а я смотрю на него. Я увидел его карие, просветлевшие глаза и вдруг покрасневшее лицо. Некрасивые морщины как-то удивительно расправились. Он тихо засмеялся, глянул на цену, пошел к кассе. Уплатив копейки, повернулся ко мне:

    — Спасибо, товарищ!

    — писательская... Вспомнил, догнал его уже на улице, сказал: — Приходите, товарищ Грин, завтра, я принесу вам из дома «Бегущую по волнам»!

    Он что-то хотел ответить, но я уже побежал обратно. ... Мы, товароведы, в конце двадцатых годов вечерами собирались в правлении Ленторга у главного товароведа Бориса Марковича Гуревича, вырабатывали ценник на старую букинистическую и антикварную книгу. Это была интересная работа. Большинство шло на собрания, как на праздник. Бывал здесь вечерами праздничный стол.

    Помимо товароведов приходили на собрания некоторые завы и даже работники киосков. Завы большей частью были похожи на моего Коровина, настаивали на приоритете продажном. Мало кто запомнился мне из тех, кто решал тогда судьбы букинистической и антикварной книги, но один человек запомнился хорошо, может быть потому, что он долгие годы был связан с Грином. И как потом выяснилось, с Грином дореволюционным. Базлов (имя и отчество забыл, но припоминаю, что все мы звали его Иванычем) был среди нас в некотором роде уникумом. Бывший владелец самой старинной в России фирмы книгопродавцов и книгоиздателей, старик лет под семьдесят, он работал киоскером на Владимирском около собора и ни за что не хотел уходить на пенсию. На собраниях был очень активен. Слово его чаще всего было и законом: он знал литературу не только продажно, но и как она, старина, может заиграть по- новому.

    В тот вечер, после того как мы приложились к праздничному столу, шумливый Баратов спросил меня:

    — Ну как Грин, правда господин серьезный? Я замялся, не умея точно изложить Баратову мое сложное впечатление от встречи с Грином. Иваныч всполошился.

    — Ты, Мишка, — спросил он Баратова, — о ком это говоришь, об Александре Степаныче?

    Председатель Гуревич уважительно относился к Иванычу, однако тоже «стрелял» по живым писателям. Он обратился к Базлову:

    — Расскажите о Грине. Он ведь и новый и букинистический — всем будет интересно.

    Базлов кивнул на Баратова:

    — Пусть вон Мишка расскажет, какой Грин серьезный. Тебе, Мишка, нужно, чтобы писатель был в шляпе, с «гаврилкой» и всеми прочими онёрами, вроде «будьте любезны», «покажите, пожалуйста», и чтобы это было, как у Островского, с писательской улыбкой. Нет, Мишка, ты хоть и комсомолец, да мелко плаваешь, чтобы давать ярлыки на таких, как Степаныч.

    «скажите, пожалуйста », «будьте любезны» и прочим онёрам, а тут вдруг распалился на Мишку. И Мишка, что было на него не похоже, сдался:

    — Да я так говорю, к слову. — И вдруг бросился в бой: — Целый час его крутил по-всякому, и с подходами и напрямик, молчит, копается в развале, и непонятно — чего он там ищет. Ну хоть бы раз спросил у меня, так ведь нет. Поклонился уже в дверях и засмеялся... Какой бы ярлык нацепил ты на него, Иваныч?!

    Базлов встал (у него была привычка: когда он что- нибудь рассказывал, он брал лежащую рядом на скамейке шапку и ею размахивал) и начал:

    — Степаныч как-то зашел ко мне в киоск. Я когда-то давно рассказал ему, как в первые дни революции горел окружной суд. На этом месте теперь большой дом, а я жил почти рядом и всё, что видел, рассказал Степанычу. В этот раз он почему-то об этом вспомнил. Я снова стал рассказывать, и мы оба смеялись, как шпики и жандармы под видом рабочей дружины таскали корзины с бумагами и бросали их в пламя. Но кто-то догадался, какая это дружина, и что тут было! Начали жандармов дубасить, а они выскакивают из дома, а на некоторых под рабочими балахонами мелькают жандармские мундиры. Ну тут их прогнали сквозь строй! Бегут жандармы и натыкаются на кулаки да палки. Вдогонку им улюлюкают. Все даже о пожаре позабыли. Несколько жандармов так и остались лежать на панелях и торцах. Люди мимо нас со Степанычем идут в церковь, а мы хохочем. Потом я его спрашиваю: для чего тебе это понадобилось? «По твоим рассказам, отвечает, хочу написать рассказ, отомстить им!» А вот как он сказал это «отомстить », тут он был не только серьезный, но и страшный. Все свои муки от жандармов вложил в одно слово. А ты, Мишка, ждал от него «будьте любезны». Да ведь какой человек!

    Копаясь в развале, вынул, показал мне книжонку Радионова «Наше преступление». «А этой-то мерзостью зачем ты торгуешь?» Взял я эту книжонку об колено и напополам да бросил через ограду. Степаныч вынимает кошелек, дает мне два двугривенных: «Моя, говорит, вина, я и плачу...» Скажите, пожалуйста, какой он богач, Степаныч! Когда, говорю, ты стал таким Фордом? Сам без тебя вывернусь. Ты лучше выпей за мои грешные доходы. Какой же я был бы торговый, если бы жил без доходов.

    «Внучок, что ли?» Да таких внучков, говорю, у меня десятка пол тора бегают по Владимирскому и Кузнечному. Даю им на прочтение детские книжки, и то сами ребятишки, то их мамы приносят мне каждый день то одно, то другое. Такие разговоры бывали на наших собраниях, хотя и не часто. Гуревич был в некотором роде барометром. Уловив, что Грин заинтересовал всех, он обратился к Иванычу:

    — Я вспомнил, как вы, товарищ Базлов, рассказывали мне что-то про старого, дореволюционного Грина. Расскажите товарищам. Ведь стыдно нам не знать человека, писателя, который ходит среди нас. А я думаю, что его не только не знают, но едва ли кто и читал...

    Баратов вскочил, напетушился, но Гуревич его остановил: — Я знаю, Миша, что ты-то читал, но тут ведь три десятка других, а у нас уж были разговоры о новых писателях, писавших в старое время, и я уже получил разрешение, если это нужно, увеличивать цены на старое, которое заслуживает этого и как редкое и идеологически ценное, и мы уже поступили так, например, с Брюсовым, с его книгой «Огненный Ангел». Дело тут не в одном только Грине, но Грин, по-моему, для нас прецедент интересный: мне известно, что старые книжки Грина это уже редкость, и нам надо знать, почему они редкость.

    Иваныч редко прикладывался к спиртному, но тут приложился, по-стариковски крякнул и как-то молодо рассмеялся:

    — Потешный у нас со Степанычем как-то спор вышел. Давно дело было, до революции еще. Принес он мне четыре рассказа (уж забыл и какие) и уговаривает напечатать: «Раз, говорит, ты не снял из каталога свою издательскую фирму — обязан напечатать!» А моя фирма уже захирела. Сначала солдатенковы да поляковы, а потом пришел этот наш «форд» Суворин, и моя самая старая фирма уже просто сходила на нет. Но я еще брыкался и нет-нет да у того же Суворина тисну кое-что под свою фирму: совестно ему, «форду», было, что ли, — не отказывал. Из четырех рассказов вышла бы книжечка листа на полтора, и я решился. Дай, думаю, попробую.

    — только заломил он такую цену, что я уж просто не мог бы выдержать в чужой типографии. Торгуемся. Получил от него «эксплуататора » и «кровопийцу» получил, и чего только он мне не наговорил, а потом рассмеялся: «Они, говорит, рассказики- то эти, не прошли в цензуре. Ты их устрой где- нибудь из-под полы, договорись с рабочими, а цена — это я просто хотел тебя пощупать».

    Кое-какие книжки я издавал из-под полы. Но это всё были стихи, которые я и покупал чохом, а на стихи и цензура была не придирчива. Словом, взял, заплатил Степанычу какой-то авансишко. Отнес рукопись к своему приятелю — владельцу типографии. Так он на следующий день сам прибежал ко мне в лавку, сует рукопись, оглядывается: «Возьми, говорит, ради бога, и не ходи ты ко мне с такими...»

    Через несколько дней пришел Степаныч, принес мне мой авансишко. Веселый, смеется: «Выручил, говорит, ты меня из финансового прорыва. Не ходи ты никуда с этой рукописью. Я тебе оставлю ее на память. Много я уж разбросал «на память» таких рукописей, а тебе оставлю с надписью. Мне, говорит, тоненький журнальчик отвалил полсотни кое за что, а там и еще что-нибудь напишу... Жить, говорит, можно и... нужно. Вот и судите, как должны мы расценивать, — копейки в рубли или наоборот. Иваныч заметно устал. Гуревич, куда-то услав Мишку, спросил Базлова:

    — Скажите, пожалуйста, а эти рассказы с надписью целы?

    — Архив я сохранил весь и завещание написал: после моей смерти всё поступит государству, а там есть много, и не только Грина. Может, кое-кого заново откроют в этих бумагах...

    — Прости меня, я теперь не буду судить о писателях по «гаврилке». Пойдем вниз, там машина, я тебя доставлю домой.

    Часто мы вспоминали это собрание. Так оно и осталось в памяти как гриновское. Были и последствия. До этого вечера высоко ценились тоненькие книжки только Ахматовой, Кузмина да еще кое-кого, а после даже мой зав, Коровин, просматривая за мной то, что я покупал, не сбрасывал в хлам тоненькие книжечки, а лишь — чего с ним раньше никогда не бывало — говорил: «Ну, это ты уж решай сам!»

    Многое тогда значило — в каких руках находится право решать. На расстоянии думаю, что мы с Барато- вым сохранили от забвения очень многих авторов тоненьких книжек. И толчок этому дал не корифей Шилов, а «отставной» издатель самой старинной фирмы Базлов, в тот вечер, когда он открыл нам Александра Степановича Грина!

    При передаче «Бегущей» произошел у нас с Грином коротенький диалог:

    — Это ваша личная книга?

    — Нет, Александр Степанович, — это, как и у Баз- лова, от... «доходов».

    Грин понял, засмеялся:

    — Я его вздрючу за разглашение наших с ним тайн.

    Хотел я было рассказать ему про гриновский вечер, но воздержался, подумал: «Вот в этом Грин, пожалуй, может быть, и... серьезный».

    родной, медленно пошел к двери, у порога остановился и помахал мне своей большой писательской рукой...» В конце двадцатых годов Грин подружился с И. А. Новиковым. Новиков жил в Москве и охотно выполнял множество деловых просьб Грина. На долю Ивана Алексеевича часто выпадала неблагодарная миссия; сообщать Грину об отказах.

    А отказы появлялись всё чаще. Наконец, в тридцатом году в «ЗИФе» Грину сказали откровенно: «Вы не хотите откликаться эпохе, и, в нашем лице, эпоха вам мстит».

    Мстила Грину (если вообще можно говорить о мести) не эпоха, а чинуши, засевшие в издательствах, до мозга костей пропитанные идеями вульгарного социологизма, трактовавшего современность только как злободневность. Чем труднее становилось Грину, тем больше замыкался он в себе.

    «Дорогой Иван Алексеевич! — писал он Новикову. — Сердечно благодарю Вас за хлопоты. Оба письма Ваши я получил и не написал Вам доселе лишь по причине угнетенного состояния, в каком нахожусь уже два месяца. Я живу, никуда не выходя, и счастьем почитаю иметь изолированную квартиру. Люблю наступление вечера. Я закрываю наглухо внутренние ставни, не слышу и не вижу улицы.

    Мой маленький ручной ястреб — единственное «постороннее общество», он сидит у меня или у Нины Николаевны на плече, ест из рук и понимает наш образ жизни » (3 ноября 1929 года).

    «В 1930 году после угарного закрытия тех курсов, где я учился (Высшие государственные литературные курсы — сокращенно ВГЛК), нас, оставшихся за бортом, послали в профсоюз печатников. А профсоюзные деятели, в свою очередь, послали нас в издательства, на предмет не то стажировки, не то производственной экспертизы: если, мол, не выгонят — значит, годен. Я попал в такое акционерное издательство «Безбожник». Там у кого-то возникла блестящая мысль: надо издать литературный сборник рассказов видных современных писателей на антирелигиозную тему. Выбор участников этого сборника был предоставлен моей инициативе. Так я сначала очутился у В. Кина, а потом у Александра Степановича. Кто-то — уж не помню кто — дал мне его телефон в гостинице. Я позвонил, поговорил с Ниной Николаевной и от нее узнал, что Грин будет сегодня во столько-то в доме Герцена. Столовая располагалась в ту пору — дело летнее — на дворе под брезентовыми тентами. Кормили по карточкам. Там, под этим тентом, я и увидел Александра Степановича. Я знал его по портретам в библиотечке «Огонька» и сборника автобиографий, выпущенных издательством «Современные проблемы». Он оказался очень похожим на эти портреты, но желтизна, худоба и резкая, прямая морщинистость его лица вносила в этот знакомый образ что-то совершенно новое. Выражение «лицо помятое, как бумажный рубль», употребленное где-то Александром Степановичем, очень хорошо схватывает эту черту его внешности. А вообще он мне напомнил не то уездного учителя, не то землемера. Я подошел, назвался. Первый вопрос его был: «У вас нет папирос?» — папирос в то время в Москве не было, их тоже давали по спискам. Папирос не оказалось, мы приступили к разговору. Я сказал ему, что мне нужно от него. Он меня выслушал и сказал, что рассказа у него сейчас такого нет, но вот он пишет «Автобиографическую повесть», ее предложить он может. Я ему стал объяснять, что нужна не повесть, а антирелигиозное произведение, которое бы показывало во всей своей неприглядности... Он опять меня выслушал до конца и сказал, что рассказа у него нет, но вот если издательство пожелает повесть, то он ее может быстренько представить. Я возразил ему, что сборник имеет определенную целевую установку и вот очень было бы хорошо, если бы он дал что-нибудь похожее на рассказы из последнего сборника «Огонь и вода». Он спросил меня, а понравился ли мне этот сборник, — я ответил, что очень — сжатость, четкость, драматичность этих рассказов мне напоминают новеллы Эдгара По или Амбруаза Бирса. Тут он слегка вышел из себя и даже повысил голос. «Господи, — сказал он горестно, — и что это за манера у молодых всё со всем сравнивать. Жанр там иной, в этом вы правы, но Эдгар тут совсем ни при чем». Он очень горячо произнес эти слова, — видно было, что этот Эдгар изрядно перегрыз ему горло. Опять заговорили об антирелигиозном сборнике, и тут ему вдруг это надоело. Он сказал: «Вот что, молодой человек, — я верю в бога». Я страшно замешался, зашелся и стал извиняться. «Ну вот, — сказал Грин очень добродушно, — это-то зачем? Лучше извинитесь перед собой за то, что вы неверующий. Хотя это пройдет, конечно. Скоро пройдет».

    Подошла Нина Николаевна, и Грин сказал так же добродушно и насмешливо: «Вот посмотри юного безбожника ». И Нина Николаевна ответила: «Да, мы с ним уже разговаривали утром». Тут я нашел какой-то удобный момент и смылся. «Так слушайте, — сказал мне Грин на прощанье. — Повесть у меня есть, и если нужен небольшой отрывок, то, пожалуйста, я сделаю! — и еще прибавил: — Только, пожалуйста, небольшой». Из редакции в редакцию путешествовали рассказы и неизменно возвращались к автору. И не какие-нибудь однодневки — «Комендант порта», новелла, которая теперь включена во все сборники Грина.

    Но Грин продолжает работать. Он заканчивает «Автобиографическую повесть», задумывает и продумывает роман «Недотрога», который, он считал, будет лучше «Бегущей», но который ему так и не удалось закончить. В феврале 1931 года Грин делится с И. А. Новиковым своими творческими планами, рассказывает о своей жизни:

    «Дорогой Иван Алексеевич! Простите меня за поздний ответ, за позднюю благодарность за книги: грипп; боялся передать письмом микробы. Грипп прошел.

    Вы оказываете мне честь, интересуясь моим мнением о Ваших этих произведениях. Написать — и легко, и трудно. Книга — часть души нашей, ее связанное выражение. Характер моего впечатления — в общем — таков, что говорить о нем можно только устно, и, если, когда мы опять встретимся, — Ваше желание не исчезнет, — я передам Вам свои соображения и впечатления. Здесь установился морозный февраль, снег лежит, как на Севере, хотя и не такой толщины. Я кончил писать свои автобиограф<ические> очерки и отдал их в «Звезду» — там пойдут. Теперь взялся за «Недотрогу». Действительно — это была недотрога, т. к. сопротивление материала не позволяло подступиться к ней больше года. Наконец, характеры отстоялись; странные положения приняли естественный вид, отношения между дейст <вующими> лицами наладились, как должно быть. За пустяком стояло дело: не мог взять верный тон. Однако наткнулся случайно и на него и написал больше 11/2 листов. Нина Николаевна «сама себе», «в себе» и «через себя» учится рисовать, но, так как она хочет сразу одолевать трудные вещи, то у нее пока получается «м-м-м», точно так, как говорят, набрав в рот воды. Впрочем, зачем обижать человека? На днях уже ясно произнесла: «ма-ма» и «пап-па...».

    «... что еще сказать? Вертел крутился, печь трещала, прекрасная Мадлен рыдала, и Артаньян остался жить в гостинице ». Глухо, но строки божественны. Перевод (теперешний) местами искажает текст. Д'Арт. говорит:

    «Большие деревья притягивают молнию» (в смысле, что он не великое древо), а книга произносит: «Молния не ударяет в низины». Смысл переделки ясен...

    До свидания, дорогой Иван Алексеевич! Не сердитесь на умолчания: дело серьезное, но для письма почтового не годится» (11 февраля 1931 года).

    Издательство «Федерация», выпустившее в 1930 году маленький сборник рассказов Грина «Огонь и вода», теперь, по настоянию И. Кремлева, заключило с Грином новый договор только для того, чтобы как-то поддержать его материально: к печати книга не готовилась. А Грин постоянно интересовался ее судьбой.

    А. Грин — И. Новикову

    «... На днях я затеял пройти пешком в Коктебель (из Старого Крыма. — В. С.). Я шел через Амеретскую долину, диким и живописным путем, но есть что-то недоброе, злое в здешних горах, — отравленная пустынная красота. Я вышел на многоверстное сухое болото; под растрескавшейся почвой кричали лягушки; тропа шла вдоль глубокого каньона с отвесными стенами. Духи гор показывались то в виде камня странной формы, то деревом, то рисунком тропы. Назад я вернулся по шоссе, сделав 31 версту. Очень устал и понял, что я больше не путешественник, по крайней мере — один; без моего дома нет мне жизни. «Дом и мир». Всё вместе или — ничего.

    Попробуйте, дорогой Иван Алексеевич, узнать что- нибудь в «Федерации» относит<ельно> окончат<ель- ной> расплаты — 60%. Мне опять сунули (это было 24-го) 230 р. и ни гу-гу. Ни слова. А за ними еще 600 рублей. Хотя бы выяснить, что они кладут в такой странный расчет со мной: бедность или высокомерие!» (29 апреля 1931 года).

    А. Грин — И. Новикову

    «Дорогой Иван Алексеевич! Здравствуйте. У нас чудная установилась погода, град<усов> 25. Мы переезжаем на новую квартиру. С 15 мая наш адрес: Октябрьская улица, дом 51 (Власьевой).

    Я вскопал небольшой огород, садим цветы. Если «Федерация » наконец решится уплатить мои деньги, то купим два улья» (8 мая 1931 года).


    «В СВЕТЕ РАСКРЫТЫХ ОКОН...»

    «Незадолго до смерти, — писал К. Паустовский, — в августе 1931 года, Грин поехал за деньгами в Москву. Жена с трудом заняла ему денег на дорогу.

    В Москве Грин столкнулся с случаем исключительного бюрократизма, который сейчас кажется просто невероятным. У меня хранится заявление Грина в Издательство художественной литературы. Он предлагал издательству свою «Автобиографическую повесть». Издательство не давало ясного ответа. Грин не мог ждать, — жить в Москве было не на что, не было даже денег на обратную дорогу. Грин написал заявление. Привожу из него отрывок: «Уезжая сегодня домой в Крым, я лишен возможности дождаться решения издательства, но обращаюсь с покорнейшей просьбой выдать мне двести рублей, которые меня выведут из безусловно трагического положения».

    Это было осенью 1931 года. Кажется невероятным, что талантливому умирающему писателю бюрократы из издательства отказали в такой ничтожной помощи». Грин вернулся из Москвы с ничтожной суммой. Надо было отдать долги, а жить опять было не на что. Поэтому по возвращении он сразу же написал заявление в Союз писателей с ходатайством о пенсии:

    «В Правление Всер. Союза Совет. Писателей А. С. Грин ЗАЯВЛЕНИЕ

    После Октябрьской революции по сей день напечатаны мои следующие книги:

    В «Пизе»: 1. «Рассказы», 2. «На облачном берегу», 3. «Золотой пруд».

    В «ЗИФе»: 1. «Бегущая по волнам», 2. «Штурман „Четырех ветров"», 3. «История одного убийства», 4. «Капитан Дюк», 5. «Сокровище африканских гор», 6. «Блистающий мир».

    В «Мол. гвардии»: 1. «По закону», 2. «Вокруг центральных озер».

    «Пролив бурь», 2. «Остров Рено».

    В «Пролетарии»: «Золотая цепь».

    В «Недрах»: «Гладиаторы».

    В «Прибое»: «Брак Августа Эсборна».

    В «Огоньке»: 1. «Вокруг света», 2. «Крысолов», 3. «На облачном берегу».

    «Ленгазе» *(* Не точно: в издательстве «Прибой».): «Джесси и Моргиана».

    В «Федерации»: 1. «Огонь и вода», 2. «Дорога никуда ».

    В изд. «Мысль»: 1. «Шесть спичек», 2. «Золотая цепь», 3. «Окно в лесу», 4. «Веселый попутчик», 5. «Черный алмаз», 6. «Корабли в Лиссе», 7. «Приключения Гинча».

    В дореволюционных издательствах напечатаны книги: «Искатель приключений», «Позорный столб», «Загадочные истории», «Пролив бурь», «Штурман „Четырех ветров"».

    М. б. — что-нибудь я забыл (Грин забыл перечислить очень много книг — более десяти. — В. С.). В журналах нового и старого времени помещено мной свыше 500 рассказов, очерков, повестей и стихотворений, перечислить которые пока нет возможности.

    Уже два года я бьюсь над новым романом «Недотрога » и не знаю, как скоро удастся его закончить. Гонораров впереди — никаких нет. Доедаем последние 50 рублей. Нас трое: я, моя жена и ее мать, 60 лет, больная женщина.

    О состоянии нашего здоровья, требующего неотложного лечения, прилагаю записку врача Н. С. Федотова, пользующего нас уже более года.

    Ходатайствую о выдаче мне единовременного пособия в 1000 р., на предмет лечения и, особенно, о назначении пенсии, размер которой, естественно, определять надлежит не мне. С уважением А. С. Грин. г. Старый Крым, Октябрьская улица, д. 51. 26 августа 1931 г.».

    На заявлении написано: «Правление ВССП. всецело поддерживает ходатайство т. А. С. Грина. Ответственный секр. ВССП... (подпись неразборчива) 11 сентября 31 года».

    написано рукою H. Н. Грин):

    «Дорогой Георгий Аркадьевич! Мне запрещено читать, писать, говорить и двигаться: о диктовках доктор не говорил. Под мою диктовку пишет Нина Ник<олаевна>. Скоро три недели, как я не покидаю кровати. По возвращении домой открылся у меня легочный туберкулез, в острой форме, по словам доктора, возраст туберкулеза 3 месяца.

    Я лежу с температурой 38 и изредка плюю кровью. Естественно, что в таком положении из моего письма Вы не усмотрите ничего, кроме просьбы. Дней 12 назад я послал в Правление Союза Писат. заявление о пособии на болезнь с прилож<ением>. доктор<ского> свидетельства о здоровье моем и H. Н. Н<нна> Н<иколаевна> незадолго перед моей поездкой в Москву перенесла очень опасную болезнь, воспаление желчного пузыря, пролежав около месяца; теперь она хронически больна, а я остро.

    В моем заявлении еще содержится просьба о назначении мне персон<альной> лит<ературной> пенсии за выслугу 25 лет. 22-го ноября 25 лет. мой юбилей, т. ч. это в сущности пенсия на старость и ее болезни. Ответа не получил. Не откажите лично навести справку в Прав. С. П. (у А. А. Богданова), дан ли ход моему заявлению и когда будет ответ.

    Мы бедствуем, — болеем, нуждаемся и недоедаем. Пока — всё. Впрочем, если бы Вы могли присоединить к старому долгу стоимость четвертки чая и ее прислать, был бы я Вам по гроб жизни обязан.

    » (9 сентября 1931 года). P. S. А. С. сильно тает и слабеет, нервность и недоедание доканывают его. Будьте добры, скажите в Союзе, чтоб они поторопились. Так трудно. Жму у Вас обоих руки. Н. Грин».

    Шенгели передал письмо Грина в Правление Союза писателей, присоединив от себя несколько строк: «Правлению Всероссийского Союза Советских Писателей Товарищи — направляю Вам письмо, полученное мною от Александра Степановича Грина.

    Из письма Вы с несомненностью усмотрите тяжелое положение, постигшее одного из оригинальнейших русских писателей.

    Не может быть двух мнений о том, что экстренная и радикальная помощь необходима. Я не сомневаюсь, что ВССП эту помощь может, должен и захочет оказать. Помощь по двум линиям: 1 — единовременное пособие; 2— энергичное ходатайство перед правительственными органами о назначении А. С. Грину персональной пенсии. В этом ходатайстве, между прочим, должно быть отмечено революционное прошлое А. С. Грина, его пропагандистская работа, его тяжелая ссылка.

    Товарищи, — время не ждет, наш товарищ голодает — и я призываю Вас к спешным практическим мерам. Георгий Шенгели, 18 сентября 31 года».

    «Дорогой Иван Алексеевич! Наступила осень, лист начинает опадать; солнечно и свежо. Уже несколько дней стоит, после месяца дождей и холода, довольно сносная погода. Я чувствую себя немного лучше: часа два-три в день могу сидеть за столом; даже в саду; но пройти три-четыре квартала мне еще трудно, — слабею. Температура неровная; большей частью 37,2 по утрам и 37,7 в середине дня, а то и 38,4, к<ак> вчера.

    Мне запрещено писать, но привычка вторая натура, и 2—3 страницы (вот такие, к < а > к эта) я пишу каждый день. Застряла моя «Недотрога»; написал только первую часть (5 листов), да и то требует хорошего, частого гребня.

    Мы с Ниной Николаевной необходимо должны быть в Москве в середине ноября и пробыть там месяца 2. Сложные, большие дела. Скажите, пожалуйста: возможно ли было бы на это время H. Н. поселиться у Вас за желаемую Вами плату? Я намерен лежать с приезда в больнице Ц. К. У. Б. У. (или другой), откуда и буду рассылать через жену по редакциям свои (неразборчиво и далее обрыв в письме. На следующей странице)... нее — вещь мудреная, жестокая вещь. Такая, вероятно, фантастическая мысль (мы по себе горько знаем, что такое чужой человек в доме) пришла нам в голову, конечно, бестактно, но с утешением, в перспективе, что Вы всегда можете — и лично и письменно — покачать нам укоризненно головой.

    Общежитие Ц. К. У. Б. У.? Здесь вопрос особый, словесный. Отринув нашу просьбу — укажите, если знаете, такую не подозрительную квартиру, где сдали бы на 1,5—2 месяца комнату, — пожалуйста» (12 октября 1931 года).

    «Прибой».) Он писал, что всё, о чем просил Грин, он сделал, а результаты: они, к сожалению, от него не зависели.

    А. Грин — Д. Шепеленко «Дорогой Дмитрий Иванович! Спасибо Вам за хлопоты. Очень Вас прошу справиться в Союзе о результатах... пенсии (два с лишним месяца тому назад я подал о ней заявление).

    Лежу уже 4-й месяц с t°, и неизвестно, когда смогу встать. Будьте здоровы. Неважны дела мои» (23 ноября 1931 года).

    Письмо написано рукою H. Н. Грин. Внизу приписка (расползающимися буквами) рукою Грина:

    «Без денег и без чая. А. С. Грин». Из Союза Грину переводили небольшие суммы, а в апреле 1932 года он получил известие, что его собираются поместить в санаторий. Он написал управляющему делами Союза Григоровичу (письмо написано рукою H. Н. Грин):

    «Тов. Григорович! Я получил Ваше письмо о предполагаемом помещении меня в санаторий. От лежания в санатории я отказывался зимой, отказываюсь и теперь, — по следующим причинам: мне нужен совершенный покой, который я могу иметь только дома, и такой пристальный внимательный уход, каким пользоваться можно только у себя дома. Это у меня есть. Нет только надлежащего и регулярного питания, какое представляет санаторный пансион.

    Что касается климатических условий, то они в Кр. Крыму везде одинаковы.

    Поэтому я и писал Вам, что нуждаюсь лишь в выдаче санаторного порциона на дом. Один врач, организатор местного санатория, сказал мне, что для этого нужно только ходатайство Союза в местный куртрест, в ведении которого находится этот санаторий. Если для возбуждения такого ходатайства Литфонду мало справки здравотдела, я подожду комиссии.

    Два местных врача завалены этой весной работой из-за повышенной заболеваемости населения, а потому мне надо ждать случая.

    Но особливо и главнейше я мучаюсь желанием узнать, что происходит с пенсией. Об этом, будьте добры , — известите поскорее; нужда стала пыткой. С уважением Алек. Степанович Грин» (11 апреля 1932 года).

    За неделю до. смерти Грин получил последнее письмо от И. Новикова:

    «Марина (дочь И. Новикова. — В. С.) захватила с собою Вашу «Дорогу никуда». Я даю ее с осторожностью, чтобы не потерять. Но нельзя не дать потому, что эти молодые читатели любят Вас — очень, и эту книжку особенно. С ней спорит только „Бегущая по волнам"» (28 июня 1932 года).

    Эти теплые слова скрасили последние дни Александра Степановича Грина.

    Сорок лет прошло после смерти А. С. Грина. За последние пятнадцать лет тираж его книг превысил 4 000 000 экземпляров. Мы как бы заново открыли для себя этого писателя.

    «После долгого безмолвия, — пишет Вера Панова в заметке «Чистое сердце», — одна из этих книг (Грина. — В. С.) снова вышла в свет, другая, — и словно ветром их сдуло с прилавка. Словно ждали их, ждали — и дождались наконец. Молодежь их расхватывает и читает с жадностью, и неизвестно, какие нужны тиражи, чтобы утолить эту жажду. В единое мгновение ясно стало, что книги Грина не только не забыты — они и не могут подвергнуться забвению, ибо есть в них нечто вечно сияющее, вечно живое, необходимое читателю прежнему и новому, старому и молодому».

    «... он любил живую, красивую, сильную жизнь, его герои ищут справедливости, свободы, верят в высоту человеческих подвигов, исканий, в высоту духа». Н. Тихонов.

    «Это писатель замечательный, молодеющий с годами. Его будут читать многие поколения после нас, и всегда его страницы будут дышать на читателей свежестью, — такой же, как дышат сказки». М. Шагинян.

    «Когда дни начинают пылиться и краски блекнут, я беру Грина. Я открываю его на любой странице, так весной протирают окна в доме. Всё становится светлым, ярким, всё снова таинственно волнует, как в детстве. Грин — один из немногих, кого следует иметь в походной аптечке против ожирения сердца и усталости. С ним можно ехать в Арктику и на целину, идти на свидание; он поэтичен, он мужествен». Д. Гранин.

    В 1970 году в Феодосии, в доме, где Грин прожил четыре года, открылся литературный музей писателя. На следующий год такой же музей открылся в домике Грина в Старом Крыму.

    Имя Грина носит одно из крупных судов, приписанных к Одесскому порту.

    В Ленинграде ежегодно в конце июня, через несколько дней после окончания выпускных экзаменов, проводится праздник юности «Алые паруса»

    Часть: 1 2 3 4 5 6 7

    Раздел сайта: