Моя первая встреча с Грином
Моя первая встреча с Грином произошла, когда мне было двенадцать лет. Я жил на Севере, в Воркуте. Не так давно кончилась война, но мы, мальчишки, еще жили воспоминаниями о ней. Книги, которые мне попадались, были о войне, да других я бы и не стал читать. Всё остальное казалось мне пресной обычностью, и только там, где стреляли, — там была настоящая жизнь.
В тот зимний день утро так и не наступило. Чуть забрезжил рассвет, да так и не разгорелся. Низкие темные тучи осели над городом, Началась пурга. Сухой крупный снег выбивал на стеклах тревожную мелодию. Ветер завывал всё протяжнее и громче. В редкие паузы с улицы доносились жалобные и нетерпеливые автомобильные гудки.
Я сидел на тахте в зимнем пальто, ноги были покрыты ватным одеялом. Комната наша угловая, и одна стена в морозные дни покрывается инеем. Печка отбирает немало места, но в пургу ее словно не существует. Я скучал. Книжки стоят на этажерке, но все, что про войну, прочитаны по нескольку раз. Остальные меня не интересуют. Я честно за них принимался, но после двух-трех страниц меня тянуло на улицу. Вошла соседка. Я сразу заметил в руках у нее две толстые тетради в коленкоровом переплете.
— Прочти.
Соседка уходит, а я принимаюсь за чтение. Почерк ясный, почти каллиграфический. В двух тетрадях переписаны какие-то «Алые паруса» какого-то Грина. Подзаголовок совершенно мне непонятный — «Феерия». Поначалу я читаю просто потому, что нечего читать, читаю из вежливости. Но вот холодная комната, в ко торой я сижу в зимнем пальто, поджав ноги, начинает растворяться. Уходят вдаль крики пурги, город. Я читаю главу «Грэй».
Эта книга казалась сотканной из солнечного света, тепла, радости, улыбок и легкой грусти. Она звала и торопила. Я сам был Артуром Грэем, капитаном стремительного «Секрета». Струя пены, отбрасываемая моим кораблем, «белыми чертами прочертила моря и океаны, гасла и возникала в блеске вечерних огней разноязычных гаваней и портов».
Всё-таки чудесно быть капитаном!
«Никакая профессия, кроме этой, не могла бы так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни, сохранив неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица и все материки — в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном, в замшевой ладанке на твердой груди».
Это я, Грэй, нашел спящую Ассоль, купил алый, как заря, шелк, это моему кораблю, несущему алым разливом парусов сбывшуюся мечту, салютовал крейсер могучим залпом, это меня ждала девушка, стоя «средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю».
Мог ли я знать тогда, что этой сценой феерии, именно феерии, восхищался Горький; мог ли я знать тогда, что в Ленинграде в 1943 году артистка Чернявская читала по радио «Алые паруса», и люди, видевшие смерть, плакали, слушая повесть о том, как надо ждать, как надо надеяться.
Так познакомился я с книгой удивительной любви к людям, доброты, мудрости и печали. Так вошел в мою жизнь Александр Грин.
Потом, лет через пять, я пошел по следам Грина и продолжаю идти до сих пор. Кажется, сделал немало, немало нашел, но сколько загадочного остается для меня в жизни и творчестве этого человека...
«СРЕДИ ТОВАРИЩЕЙ ВЫДАВАЛСЯ
ОДИН ТОЛЬКО ГРИНЕВСКИЙ...»
В последних числах июня 1896 года в веселом знойном южном городе Одессе на берегу моря стоял худощавый юнец. На нем была соломенная шляпа, парусиновая блуза, подпоясанная ученическим ремнем с медной бляхой, парусиновые брюки были сунуты в высокие, до бедер, тяжелые охотничьи сапоги с ремешками под коленями. Он жадно, полной грудью вдыхал воздух, в котором перемешалось множество запахов: соленой воды, угольной пыли, нагретого камня, пароходного дыма.
Прямо перед ним гремел порт: тяжело ворочались краны, стучали лебедки, и длинная вереница пестро одетых грузчиков сновала вверх и вниз по сходням. А дальше, за причалами и кораблями, играло в теплых лучах солнца искристое синее море. Гладь его бороздили маленькие, казавшиеся слабосильными, буксиры и стремительные яхты с огромным крылом паруса. Утром и вечером, когда всходило или садилось солнце, далекий парус на секунду вспыхивал алым цветом.
Юноше еще не было шестнадцати. Он обходил пароходы, просил принять его матросом, но капитаны и помощники, критически окинув взглядом его тщедушную фигуру, раздраженно и насмешливо отвечали: «Нет».
Море лежало перед юношей, как дорога в огромный, таинственный и прекрасный мир, полный «смертельно любопытных уголков». Но этот мир, видимо, не нуждался в нем.
Юноша, конечно, не мог знать, что он станет писателем Александром Грином, не мог знать, какая трудная дорога жизни ему предстоит и какая посмертная слава его ожидает.
«Автобиографической повести», и будущие биографы всегда будут черпать из нее полными горстями. Однако «Автобиографическая повесть» — странная книга.
Куда вдруг исчезла любовь Грина к сочным бытовым зарисовкам? Где мастерская кладка деталей? И то и другое, разумеется, есть, но в каких-то совершенно — если так можно выразиться — не гриновских количествах. Какой опытный прозаик, повествуя о своем детстве, опустит описание домашней обстановки или совершенно ничего, за исключением двух-трех штрихов, не скажет о городе, в котором жил!
Попробуйте-ка узнать из «Автобиографической повести » какие-нибудь интересные подробности о Вятке или найдите хотя бы название улицы, где жили Гриневские! Почему же книга получилась такая «общая»? Отсутствие типичной для Грина конкретности в деталях, казалось бы, должно насторожить, породить сомнение в биографической достоверности «Повести».
— Гриневский? — спросила заведующая читальным залом Государственного архива Кировской области. — Как же, есть целое дело.
Вскоре выяснилось, что «целое дело» есть об отце, Степане Евсеевиче Гриневском, а Саша Гриневский лишь внесен в картотеку как сын политического ссыльного. В обширном деле С. Е. Гриневского находим копню документа, в котором говорится, что «Стефан Евсеев Гриневский сего 1872 года сентября 15 дня повенчан» с Анною Стефановною Ляпковой.
Родители Грина поженились за восемь лет до рождения первенца Саши. Он родился 23 августа (11 августа по старому стилю) 1880 года в маленьком городке Слободском, в тридцати километрах от Вятки. Первое, что запомнил мальчик, — зимняя дорога. Родители переезжали из Слободского в Вятку. Саша на руках у матери. Запрокинув голову, он внимательно разглядывал звездное небо, и ему казалось, что не он едет, а широкая звездная дорога плывет над ним. Грин говорил потом, что звездная дорога родила в нем сказку, задумчивость, любовь к прекрасному.
В августе 1889 года Саша Гриневский поступил в подготовительный класс вятского земского Александровского реального училища.
В училище его встретили вощеный паркет, огромные портреты в золоченых рамах, бородатые мужчины, ходившие степенно и важно и требовавшие такой же степенности от всех окружающих.
Именно здесь ясный детский мир впервые столкнулся с самодовольной казенщиной. Всю жизнь Грин будет протестовать против всего, что хоть в незначительной степени ущемляет человеческое достоинство. Об этом, в сущности, все его книги. Протест этот, конечно неосознанный, начался еще в детстве, здесь, в вощеных коридорах. Саша Гриневский был одним из самых способных в классе — это признавали даже бородатые мужчины, но успехи его в учении были более чем скромны, и от замечаний буквально ломился журнал инспектора: «21 сентября 1889 года. Вел себя неприлично при выходе из училища.
6 октября. Принес в класс игрушку.
14 октября. Смеется и шалит за уроками.
5 декабря. Бегал по классу и дрался. Во время урока гимнастики баловался — ложился на пол и развлекал товарищей.
20 генваря 1890 года. На глазах (фамилия неразборчива. — В. С.) обижал девочку и не сознался в том.
19 марта. Хлопнул в ладоши, когда дежурный (Кузнецов) не мог прочесть молитвы, и тем самым обидел законоучителя.
21 марта. Передразнивал на улице пьяного. Свистел и вел себя крайне неприлично.
7 мая. Вел себя неприлично на уроке зак<она> божьего и был удален с урока...»
Не все записи пока удалось разобрать, и привел я лишь некоторые.
Педагогический совет, подводивший итоги учебного года, констатировал:
«Относительно поведения учеников нужно сказать, что общий уровень весьма благоприятен. Те чисто детские привычки и поступки, кои учениками принесены были с собою из семьи, не могли иметь в себе характера, вызывающего на меры внушений и строгости.
Конечно, на первых порах дело не обходилось без того, чтобы не влиять на сформирование привычек в направлении дисциплины, требующейся правилами училища, но день за день ученики свыкались с новою для них обстановкою сами собою. Среди товарищей резко выдавался один только Гриневский, выходки которого были далеки от наивности и простоты... Поступки Гриневского обращали на себя внимание даже училищного начальства. Поведение Гриневского находим бы нужным аттестовать баллом «3». Между прочими проступками Гриневского выдающимися являются следующие: 21 сентября он, выходя из училища, вел себя весьма неприлично — толкался, причем и кидался землею; во время уроков он смеялся и шалил, и затем позволял употреблять неприличные выражения в отношении товарищей».
Это написано о девятилетнем мальчугане, а звучит, как внушительный юридический документ. Педагогический совет решил уведомить родителей, «что если они не обратят должного внимания на дурное поведение своего сына и не примут с своей стороны меры для исправления его, то он будет уволен из училища».
В отчете есть запись о том, что читают ученики подготовительного класса. В «Автобиографической повести» Грин заметил: «Довольно большая библиотека Вятского земского реального училища, куда отдали меня девяти лет, была причиной моих плохих успехов. Вместо учения уроков я, при первой возможности, валился в кровать с книгой и куском хлеба; грыз краюху и упивался героической живописной жизнью в тропических странах».
— имел право читать) юный реалист:
«Чтение книг учениками из ученической библиотеки началось с октября месяца. Выбор книг по содержанию соответствует возрасту, развитию и понятиям учеников. Книги выдаются тем, кто успевает исполнять уроки. Чтением преследуется приобретение навыка в беглости и выразительности. В данное время совершенно необходима выработка техники чтения. Помимо сего от учеников требуется, по возможности, и отчет в прочитанном. Понимание прочитанного достигается выбором подходящих книг».
Далее идет список «подходящих книг», где рядом с произведениями Аксакова, Афанасьева, Крылова, Григоровича стоит откровенная слащавая пошлость, вроде журнала «Детское чтение», «Трудовой год крестьянина» и т. п.
Вероятно, родители, несмотря на требование педагогического совета, не приняли достаточно действенных мер для исправления поведения сына, потому что, начав учиться в первом классе, Саша Гриневский вскоре выбыл из училища. В журнале педагогических совещаний есть краткая запись: «Директор училища сообщил, что ученик 1 класса Гриневский, по прошению его отца, уволен из училища. Постановили принять к сведению и упомянутого ученика исключить из списков». Но в бумагах реального училища прошения Степана Евсеевича найти не удалось. В «Автобиографической повести» Грин вспоминал, что из-за плохой дисциплины он провел год дома, не очень скучая по классу.
Как он жил тогда, кто окружал его?
Сохранилось письмо Грина писателю И. Новикову, помеченное 29 апреля 1931 года:
«Вспомнил, как мы — я и мой отец, служивший в земстве за грошовое жалование 60 руб., — проводили однажды Первое мая. Мне было тогда 10 лет. Мы поехали на перевозе за реку Вятку в село Дымково, к кузнецу, работавшему в земстве. Бедный домик честного кузнеца стоял близко к реке. С нами было трое служащих богоугодных заведений — конторщики и их жены. После пирогов с рыбой и мясом, пельменей, щей, жареных уток, ветчины, пирожков с изюмом, ватрушек с кашей, колбасы, сыра, мармелада, пива, наливок и водки компания пришла в столь благодушное настроение, что кузнец и мой отец, оба бородатые, пьяные, стали на пол на четвереньки и начали бодать друг друга лбами и мычали. Всем было очень весело. Конторщик Матвеев взял груду тарелок и махнул их на пол. Хозяйка побледнела, но насильственно улыбалась и говорила: «Ничего, я подмету».
К вечеру, относительно протрезвясь после сна под черемухой, все поехали на лодке к озеру удить рыбу. Играла гармония, женщины щелкали орехи, пели: «Из страны, страны далекой...», «Хаз-Булат удалой...» и прочее. Рыбы не поймали, но выпили четверть водки и три корзины пива. Вечером пытались играть в преферанс. Конторщик Матвеев бил себя в грудь, говоря:
«Я беден, но я честен!» Он же уверял, что ненавидит детей и сам мог бы свернуть голову любому младенцу». Следующий учебный год не ознаменовался для Саши Гриневского какими-то заметными успехами. Средняя отметка за учение не поднималась выше 3,4 балла, зато поведение от 3 уверенно шагнуло к 4. Проступки, шалости? Записей в графе «Александр Гриневский» по- прежнему больше, чем у любого другого ученика. Перейдя во второй класс, Грин не проучился в нем и первой четверти. Инспектор записывает: «17 сентября. Шалил за уроком гимнастики. 24 сентября. Занимается литературой (стихи). 5 октября. Невнимательно сидит за уроком немецкого языка.
7 октября. Шалил на уроке гимнастики...
14 октября. Во время урока немецкого языка писал неприличные стихи на инспектора, его помощников и преподавателей».
После этой записи инспектор крупными буквами вывел: «Выбыл из училища».
Из «Автобиографической повести» мы знаем, какая, достойная Гоголя комедия, разыгралась в стенах реального училища.
Перечитайте еще раз это место, а затем сравните с записью в журнале инспектора. Несомненно, вы сразу же обратите внимание на поразительное расхождение в датах. Середина октября в Вятке — осень, а в повести дело происходит зимой. Дальше — больше. Проверяю по спискам: оказывается, никакого Маньковского не существует, как не существует и преподавателя Капустина.
Конечно, Маньковского вполне может заменить Пань- ковский, а Капустина — Пинегин. Дело не в этих «описках памяти». В журнале инспектора сказано: «Во время урока немецкого языка писал неприличные стихи...», а в «Повести» стихи были написаны заранее, и Саша всем давал их читать! Судя по всему, инспектор был человек крайне педантичный.
Несомненно, Грин драматизировал события, придал им несколько гротескный характер. По-видимому, история с Маньковским и побегом в Америку — плод фантазии писателя.
Познакомившись с документами реального училища, я попросил заведующую читальным залом показать мне журнал инспектора городского четырехклассного училища, в которое Саша Гриневский поступил после реального.
— В Вятке было двенадцать городских четырехклассных училищ, — сообщила заведующая. — Какое именно вас интересует?
— Разумеется, то, которое окончил Грин. Заведующая улыбнулась;
— Это я понимаю, но как мы его с вами найдем? В тот первый приезд в Киров мне так и не удалось разыскать документы городского училища. Документы же реального училища породили сомнение в достоверности «Автобиографической повести». Что это: простая забывчивость или нечто более сложное и важное?
Я рассматриваю старинные открытки с изображением Вятки. Вот Александровское реальное училище, вот улицы, по которым бегал Саша Гриневский, здесь он сражался с лопухами и крапивой, здесь открылся ему огромный, сверкающий, дразнящий и влекущий мир, он увидел его в своем воображении. Для этого театра переписывал он пьесы, здесь же играл крохотные роли статистов, появляющихся с неизменной фразой: «Кушать подано!»
атрибутами. Это не была какая-нибудь пошлая картинка, намалеванная ремесленником. Нет, занавес звал и обещал, создавал настроение.
«Повести» ни словом не упомянул об экзотическом занавесе? Тоже забывчивость? О театре в книге его говорится только как о заведении, рабски эксплуатирующем труд ребенка: за переписку пьесы для театральной труппы ему платили пять копеек с листа, «записанного кругом».
Экзотический занавес не понадобился Грину. Он — праздник. А праздник невозможно совместить с театром, который показан в «Повести» как одно из звеньев проклятой вятской жизни.
Почему, собственно, проклятой?
Мы привыкли говорить о старой Вятке, как о страшном медвежьем угле. Но писатель не рождается на пустом месте: среда, традиции, которым мы обычно уделяем слишком мало внимания, — всё влияет на формирование души. В Вятке были библиотеки, частные и общественные, были люди, которые о многом могли рассказать, были кружки учащихся, читавших запрещенные книги... Об этом превосходно рассказано в книге Евг. Петряева «Литературные находки».
«провинциальный быт того времени, быт глухого города » с повестью Чехова «Моя жизнь», и для нас «атмосфера напряженной мнительности, ложного самолюбия и стыда» становится ясной до конца.
В «Автобиографической повести» Грин описал не совсем ту Вятку, какую знал. Ему надо было показать, как рвется на свободу юная душа, открытая всем порывам, всем соблазнам мира, и он сознательно сгустил фон, чтобы читатели видели, как цепок и страшен мир, из которого он должен уйти, как далеко протянуты его щупальца, как старается он удержать свою жертву. Я вернулся в Киров через год, уверенный, что найду подтверждение своим догадкам.
Попробовал «атаковать» «Повесть» с неожиданной стороны.
Образ отца. Еще раз внимательно пересмотрел дело С. Е. Гриневского. Познакомился с письмами сестер Грина.
Сестры обиделись за Степана Евсеевича. Екатерина Степановна писала в Кировский литературный музей: «Всё это (образ Степана Евсеевича в «Повести». — В. С.) неправда. Не знаю — зачем так понадобилось унизить отца? Неужели думал, что это принесет отцу ореол мученичества, из которого он вышел? Или это просто литературный оборот?» Не менее резко высказывается Екатерина Степановна в другом письме, направленном ею 27 марта 1960 года доценту Кировского педагогического института Н. П. Изергиной: «Отец наш не в нищете умер и не пьяница, а человек, пострадавший за идею свободы».
Образ отца в «Автобиографической повести» в самом деле образ литературный, а не реальный, бытовой. В действительности отец и сын с трудом понимали друг друга. Когда Грин в 1903 году был арестован за революционную агитацию, севастопольские жандармы попросили вятских коллег допросить Степана Евсеевича. Отец многое не понимал и не принимал в сыне, но трудно представить, чтобы он не понимал до такой степени. Вот показания Степана Евсеевича, документ жесткий и категоричный, бескопромиссный:
«На предъявленных мне... двух фотографических карточках я признал одно и то же лицо — сына моего Александра... Сын Александр родился в 1881 году (в действительности в 1880-м. — В. С.)... За всё время проживания сына... Александра в моем доме я утверждаю, что он не привлекался ни к каким политическим делам. К сему показанию я должен добавить: Александра я считаю человеком психически ненормальным; как на примеры ненормальности указываю следующие факты: 1) не однажды Александр без всякого повода и один на один вдруг захохочет; 2) иногда встанет и начнет целовать косяки; 3) без всякого повода раздражался, готов был драться со мной и в особенности < с > мачехою. С детства у него была мания к стихотворству. Будучи 10- летним реалистом, он написал пасквильное стихотворение на всех преподавателей. Это обстоятельство и послужило главным поводом к исключению его из реального училища. Такая ненормальность умственных способностей у Александра, по моему мнению, явилась наследственною; отец мой был ипохондрик, два брата отца, мне дяди, были умственно помешаны, но находились ли они в домах умалишенных — сказать не могу... Я должен сказать, что моя настоящая жена, мачеха Александра, последнего знает очень мало, так как с первых же дней он с нею ругался и я его удалил от себя».
Как видим, у Грина были кое-какие основания изобразить отца слабохарактерным человеком. В «Повести» он сделал художественный образ из одних «оснований», ибо ему надо было показать — от чего уходит (точнее убегает!) юный мечтатель.
Вероятно, Степан Евсеевич действительно был глубоко порядочным, хорошим семьянином и отцом, но, повторяю, изобрази Грин его таким, каков он был в действительности, «фон» юного мечтателя потускнел бы.
«Автобиографическая повесть» книга стыковая. Вероятно, художественное задание ее продиктовал только что законченный роман «Дорога никуда». С одной стороны, рассказывая о своей жизни, Грину хотелось быть по возможности правдивым (как, впрочем, найдешь коэффициент «правдивости» для такого неистового мечтателя!), то есть не отступать слишком далеко от реальных событий. Но вместе с тем на него давила пришедшая ретроспективно от «Дороги никуда» мысль, что надо показать действительно бывшего мечтателя-оди- ночку, который действительно жил в совершенно реальной стране, но который, в отличие от Давенанта, не сдавал одну за другой жизненных позиций.
Правда и художественное задание, наползая друг на друга, невольно вели к некоторой деформации реального. А что, если всё-таки попытаться найти документы городского четырехклассного училища? Подтвердят ли они догадку?
Документы я нашел.
Прежде всего в глаза бросилось прошение С. Е. Гриневского учителю-инспектору:
«Имею честь покорнейше просить Ваше высокоблагородие принять сына моего Александра Гриневского в число учеников 3 отделения вятского городского училища. При сем прилагаю следующие документы: 1. Свидетельство о успехах из вятского Александровского земского реального училища за № 483; 2. Метрическое свидетельство о его рождении и крещении № 7089 и 3. Свидетельство о привитии оспы за № 245. 1892 г. Октября 19 дня».
изменилась, но количество замечаний, занесенных в журнал, резко сократилось.
Вот некоторые из них:
«6 октября 1894 года. На общей утренней молитве вел себя весьма скверно: вертясь на месте, подпрыгивал кверху, смеялся. В перемены постоянно шалит и возится. 29 ноября. Безобразничал во время панихиды, мешал другим, не прекратил шалостей, несмотря на замечание. 9 декабря 1895 года. По окончании уроков дрался с учеником Твидовым».
«... вследствие предложения о. законоучителя, священника А. Н. Серафимова, обсуждался поступок учеников 3-го класса Зверковского Петра и Гриневского Александра, заключающийся в словесной жалобе их на о. законоучителя, обращенной к г. директору народных училищ Вятской губернии на недобросовестную, по их мнению, оценку законоучителем ответов, какие даются на уроках закона божьего всеми вообще учениками 3-го класса.
что ближайшим поводом к этой жалобе послужило следующее обстоятельство: и Зверковским и Гриневским в день жалобы их г. директору получены были неудовлетворительные баллы по закону божию, тогда как ученики эти, по их собственному мнению, заслуживали более высокой оценки своих ответов. Жалоба принесена была вышеозначенными учениками помимо не только своего классного наставника, но также и учителя-инспектора училища, причем пред принесением ее ученики эти не сочли даже нужным убедиться в действительности поставленных им отметок, сделав заключение о них на основании одних лишь своих соображений, а главное — не дали себе труда объясниться лично с о. законоучителем по поводу своих неудовлетворительных ответов. Находя в поступке учеников Зверковского и Гриневского, во-первых, неуважение к о. законоучителю не только как к преподавателю, но и просто как лицу старшему по отношению к ним; во-вторых, решительно ни на чем не основанное принесение ими жалобы помимо учителя- инспектора училища и своего классного наставника и, в-третьих, поспешность и необдуманность поступка их (в последней сознались сами виновные), результатом которых явилось отсутствие правдивости в жалобе учеников (только Гриневский получил неудовлетв. отметку, а Зверковский удовлетворительную, как оказалось по справкам с журналом о. законоучителя), совет, признав поступок Зверковского и Гриневского крайне неблаговидным, весьма оскорбительным для всего состава учащихся вообще и для о. законоучителя в особенности, постановил: убавить Зверковскому и Гриневскому отметки в поведении их за истекающую четверть учебного года и объявить об этом всем учащимся в городском училище, предупредив всех их, что в случае повторения со стороны кого-либо из них подобного вышеуказанного поступка виновные будут подвергнуты гораздо более строгому наказанию».
Характерно для нравов городского училища, что никто из преподавателей даже не задумался: а быть может, в жалобе учеников есть что-то существенное? Их обеспокоил только собственный престиж. Читатели, конечно, понимают, как придирчиво проверял я по документам всё, о чем написано в «Автобиографической повести».
Перечтите, например, историю стычки Саши Гриневского с учителем Терпуговым (в действительности фамилия его была Панкратов).
Казалось бы, инцидент этот, хотя бы в какой-то завуалированной форме, должен быть отражен в документах городского училища. Однако мне ничего найти не удалось. Не нашел я документальных подтверждений и некоторых других историй, описанных в «Автобиографической повести».
Стало очевидно: кое-где Грин не вспоминал, а сочинял. Одной из самых примечательных находок среди документов городского училища были балльники с адресами, где жили Гриневские.
страницах «Кировской правды» (а затем в книге «Литературные находки») Е. Петряев рассказал об этом поиске:
«В 1892 году Александр Гриневский поступил в вятское городское училище (после исключения из реального за сатирические стихи). В табелях «об успехах и поведении » отмечались адреса родителей. По такому табелю выяснилось, что до 1894 года Гриневские жили в доме Ивановой на Никитской улице, в 1895 году — в доме Пупырева на Раздерихинской улице, а с осени 1895 года и позднее — в доме Леденцова на Преображенской улице».
Для того чтобы найти эти дома, пришлось обратиться к архивным документам. Фамилии давних домовладельцев уже никто не помнил. И вот, просмотрев гору окладных книг старой Вятки, всё же удалось определить, что на Никитской улице в квартале № 60 у солдатки А. В. Ивановой было два дома: двухэтажный полукаменный и рядом одноэтажный каменный флигель с мезонином. Позже оба дома принадлежали какому-то А. Г. Морозову, а в тридцатых годах перешли к государству. В документах архива за 1895 год указано, что наследники Ивановой получали доход — квартирную плату (двенадцать рублей в год) только с флигеля. Это позволяет установить, что Гриневские жили у Ивановой именно во флигеле (теперь улица Володарского, 44). Как сообщила сестра Грина Екатерина Степановна Ма- ловечкина, в доме Ивановой умерла мать писателя — Анна Степановна. Квартира была довольно далеко от городского училища (теперь школа № 42 по улице Коммуны, 33) — почти шесть кварталов, немного ближе она была и в доме Пупырева. Дом этот снесен, и всю северную сторону квартала (против школы № 14) занимают большие здания.
С 1895 года Гриневские жили в доме «кандидата на классную должность Ф. Н. Леденцова. У него было два полукаменных дома в два этажа; окна квартиры Гриневских выходили на улицу...».
Документы городского училища еще раз подтвердили мысль о «деформации» реального в «Повести». Несомненно, к «Автобиографической повести» не следует относиться как к безусловно документальному повествованию. «Повесть» — художественное произведение. Грин — уже зрелый художник — не просто воссоздал картины своей юности (повествование — с частыми отступлениями, с перебивками, с перескакиванием с темы на тему — построено так, что мы безусловно верим в «документальность» всего написанного), но дал цвет, запах, воздух эпохи. Как на первый взгляд ни камерна книга, писатель обобщил в ней увиденное им на рубеже двух веков.
«Автобиографическая повесть» — книга горькая и гордая, ироничная и вместе с тем нежная, задумчивая, почти умиротворенная, книга беспощадная по отношению к себе, автору и герою, мудро и жестко правдивая и одновременно овеянная вымыслом, тем самым «колдовским враньем», которое еще Достоевский называл «действительнее самой действительности».
ДОРОГИ МОЛОДОСТИ
В мае 1896 года Саша Гриневский окончил городское училище и собрался в Одессу.
Пароход отошел от пристани, круто забирая влево. Седобородое растерянное лицо отца и плеснувшее в воображении море, раздвинутое парусами, — было последнее, что он запомнил.
Прощай, страна детства!
перед ним и дальние дороги зовут его, зовут властно и неумолчно, как рокот моря, долетавший со страниц приключенческих книг в город, затерянный в северных лесах.
Путь к морю был для Саши Гриневского «рядом мелких колумбиад, открытий и наблюдений». На пристанях он впервые самостоятельно тратил деньги, покупая всякую снедь. В Казани его поразил вид поезда: когда-то на журнальной картинке он увидел вагон и подножки и был уверен, что это полозья, на которых поезд двигается но снегу...
А потом была огромная страна, которую он пересек с северо-востока на юг, мир энергичных, развязных, добрых, лживых, сочувствующих, корыстных людей, мир в котором надо было сразу же твердо заявить о себе, о своем праве на место под солнцем. Но мог ли об этом знать шестнадцатилетний юнец, впервые отправившийся в далекий путь?!
Через много лет он напишет повести и рассказы, где его герои станут со всей решимостью, вплоть до оружия, отстаивать право на свободу и человеческое достоинство. Но — это в будущем, а пока ему предстояло еще пройти такие углы и ямы «расейской азиатчины», что было странно, как он не потерял веру в Добро. «Наконец я приехал в Одессу. Этот огромный южный порт был для моих шестнадцати лет дверью мира, началом кругосветного плавания, к которому я стремился, имея весьма смутное представление о морской жизни. Казалось мне, что уже один вид корабля кладет начало какому-то бесконечному приключению, серии романов и потрясающих событий, обвеянных шумом волн. Вид черной матросской ленты повергал меня в трепет, в восторженную зависть к этим существам тропических стран (тропические страны для меня начинались тогда от зоологического магазина на Дерибасовской, где за стеклом сидели пестрые, как шуты, попугаи). Все встречаемые мной моряки и в особенности матросы в их странной, волнующей отблесками неведомого, одежде были герои, гении, люди из волшебного круга далеких морей. Меня пленяла фуражка без козырька с золотой надписью «Олег», «Саратов», «Мария», «Блеск», «Гранвиль»; голубые полосы тельника под распахнутым клином белой как снег голландки; красные и синие пояса с болтающимся финским ножом или кривым греческим кинжальчиком с мозаичной рукояткой. Я присматривался, как к откровению, к неуклюжему низу расширенных длинных брюк, к загорелым, прищуренным лицам, к простым черным, лакированным табакеркам с картинкой на крышке, из которых эти впущенные в морской рай безумно счастливые герои вынимали листки прозрачной папиросной бумаги, скручивая ее с табаком так ловко и быстро, что я приходил в отчаяние. Никогда не быть мне настоящим морским волком. Я даже не знал, удастся ли поступить мне на пароход» (рассказ «По закону »).
Наняться матросом не удавалось.
«молодцеватым, широкоплечим парнем». Но результат был тот же самый.
Кончились деньги. Его приютом стала ночлежка — «баржан» на одесском жаргоне, — где можно было за десять копеек получить место на деревянных нарах; столовой — знаменитая «обжорка», приют пьяниц, бродяг и разного мелкого портового люда.
Добрые люди приняли в нем участие и поместили в береговую команду на полное довольствие.
Голод, насмешки, грязь ночлежки — ничто, казалось, не могло выбить из него «романтических иллюзий». «Тогда один случай, может быть незначительный в сложном обиходе человеческих масс, наполняющих тысячи кораблей, показал мне, что я никуда не ушел, что я — не в преддверии сказочных стран, полных беззаветного ликования, а среди простых, грешных людей», Подрались два матроса, и один ударил другого ножом в спину. Раненого привезли в бордингауз. У него была небольшая температура, но ел он с аппетитом, даже играл в карты, и все понимали, что он уверенно идет на поправку. Рассказал он о драке беззлобно, «серьезно и кратко», с той неизбежностью, с которой человек «покоряется печальному происшествию».
В бордингауз приехал доктор, приехал по просьбе того, другого, нанесшего удар: он полон раскаяния, у него жена, дети, и если дело не будет замято, его ожидают каторжные работы.
«— Вы видите, — сказал доктор в заключение, — что от вас зависит, как поступить — по закону или по человечеству. Если «по человечеству», то мы замнем дело. Если же «по закону», то мы обязаны начать следствие, и тогда этот человек погиб, потому что он виноват ».
Все находившиеся в бордингаузе замерли. Все понимали, что рана не опасна, что пострадавший скоро поправится: как отнесется он к предложению доктора?
«Он был лицом типичный моряк, а «моряк» и «рыцарь » для меня тогда звучало неразделимо. Его руки до плеч были татуированы фигурами тигров, змей, флагов, именами, лентами, цветами и ящерицами. От него несло океаном, родиной больших душ. И он был так симпатично мужествен, как умный атлет...»
Раненый долго молчал, потом поморщился, как от укола, и, ни на кого не глядя, тихо, как-то особенно буднично сказал:
— Пусть уж... по закону.
«С этого дня я стал присматриваться к морю и морской жизни с ее внутренних, настоящих сторон, впервые почувствовав, что здесь такие же люди, как и везде, и что чудеса — в самих нас».
Осенью Грину удалось сделать два рейса малого каботажу вдоль черноморского побережья, а весной ему даже посчастливилось совершить рейс в Александрию на корабле «Цесаревич». Он рассказал об этом рейсе в рассказе «Пасха на пароходе».
В память об этом единственном заграничном рейсе у Грина остался полный комплект матросского обмундирования. Какое-то время он жил продажей этих вещей. Опять началась проклятая жизнь люмпена.
СОЛДАТ
Потом были новые дороги, попытки найти в жизни свое, настоящее место и, наконец, добровольная служба в армии (по законам Российской империи, как первый ребенок, он не подлежал воинской повинности). Отец был рад такому решению: он надеялся, что суровая армейская дисциплина сделает из сына человека. В том, что Александр не мог по-настоящему устроиться, отец видел единственно его неумение подчиняться существующим порядкам.
«Меня отдали в солдаты, причем, так как я не выходил в объеме груди на 1/4 вершка, отложили прием на март следующего года. Затем канцелярия воинского начальника всосала меня своими безукоризненными жабрами, и я поехал среди других таких же отсрочников в город Пензу, через Челябинск и т. д.» (рассказ «Тюремная сторона»).
Кругом стояли занесенные снегом леса. Тишину их будил только пронзительный свисток паровоза. Грин смотрел на белую пелену снега, рваные клочья дыма, относимые назад, вслушивался в стук колес. «Ну что такое ружье? Девять фунтов, — думал он. — В стрельбе я не подведу. Зато всегда буду сыт и одет». Он так устал от постоянного недоедания, от жизни кое-где и кое-как. Но уже в первые «два-три дня приемки, разбивки, выдачи мундиров, заплатанных и перезаплатанных» его охватило чувство глухой враждебности. Если бы его спросили о причине неудовольствия, он, вероятнее всего, не смог бы ответить толково и обстоятельно. Что-то сковывало его здесь, но это «что-то» было пока еще не ясно для него самого. Простым деревенским парням, приехавшим с ним, явно нравилась солдатская форма, которую они видели на старых служаках и которую им предстояло надеть вскоре, после присяги. Ему же всё это было безразлично. Он уже успел поездить по свету, насмотрелся на разных людей и их обычаи.
Он ни перед кем не заискивал и искренне удивлялся, почему новички «со сладострастием угодливости работали щетками», чистя фельдфебелю сапоги, почему вообще надо льстить, изгибаться и трепетать даже перед мелким начальством?
«Как человек бывалый и развитой» Грин «быстро усвоил всю несложную мудрость шагистики и вывертывания носков, съедания начальства глазами, ружейный механизм и — так называемую „словесность"». Он привык быть себе хозяином, спать и есть, когда захочется, привык быть несвязанным. Здесь же он был заперт в четырех стенах казармы и все его желания и потребности натыкались на «пожелания» начальства. Он понял, что царская армия закабаляет человеческое «я», и с этим примириться никогда не мог.
«Моя служба прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия. Мечты отца о том, что дисциплина «сделает меня человеком», не сбылись. При малейшей попытке заставить меня чистить фельдфебелю сапоги, или посыпать опилками пол казармы (кстати сказать — очень чистой), или не в очереди дневалить, я подымал такие скандалы, что не однажды ставили вопрос о дисциплинарных взысканиях. Рассердясь за что- то, фельдфебель ударил меня пряжкой ремня по плечу. Я немедленно пошел в «околодок» (врачебный пункт), и по моей жалобе этому фельдфебелю врач сделал выговор. На исповеди я сказал священнику, что «сомневаюсь в бытии бога», и мне назначили епитимью: ходить в церковь два раза в день, а священник, против таинства исповеди, сообщил о моих словах ротному командиру. Командир был хороший человек — пожилой, пьяница и жулик, кое-что брал из солдатского порциона, но он был хороший человек. Он скоро повесился на поясном ремне, когда его привлекли к суду.
«Братцы, вы знаете, что есть враги отечества и престола; среди нас есть такие же, опасайтесь их», — и т. д. — и грозно посматривал на меня. Но что в этом? Грустно мне было слушать эти слова... Лагерные занятия прошли хорошо. (Между прочим, я брал в городской библиотеке книги; однажды к моей постели подошел взводный, развернул том Шиллера и, играя ногами, зевая, грозно щурясь, ушел.) Я был стрелком первого разряда *(* В послужном списке Грин числится стрелком третьего разряда. Здесь и далее подстрочные примечания Вл. Сандлера.). „Хороший, ты стрелок, Гриневский, — говорил мне ротный, — а плохой ты солдат"». Грин рассказал жене, что из десяти месяцев службы в армии три с половиной он провел в карцере, на хлебе и воде. В ноябре 1902 года Грин бежал из армии. Уже после ареста Грина, в Севастополе, в 1903 году, командир полка, направляя документы о беглом солдате начальнику севастопольской жандармской команды, нашел нужным «присовокупить»:
«Уведомляю ваше высокоблагородие, что рядовой Александр Гриневский, сын дворянина Вятской губернии, действительно служил в командуемом мною полку (бывшем батальоне) с 18 марта по 28 ноября 1902 года, когда и был исключен из списков бежавшим: причина побега, очевидно, нравственная испорченность и желание уклониться от службы.
»
Если после столь суровой аттестации мы заглянем в выписку из журнала взысканий и воспримем всё как есть, в «чистом» виде, без «посторонних» свидетельств, то «нравственная испорченность» Грина, на которой настаивает командир Оровайского полка, станет непреложным фактом.
Но едва мы попробуем «совместить» эти записи с общим фоном эпохи и порядками, царившими в армии, картина разительно меняется.
выбивали, вытравляли всё человеческое, превращая их в бездумные автоматы, готовые по первому сигналу «резать, грабить, жечь».
В сохранившемся «Послужном списке» солдата Александра Гриневского говорится:
«1902 год. Март, 18-го: зачислен в батальон рядовым. Июль, 8-го: исключен из списков батальона бежавшим. Июль, 17-го: зачислен в списки батальона из бегов. Июль, 28-го: предан суду. Ноябрь, 28-го: исключен из списков батальона бежавшим».
В графе «Подвергался ли наказаниям и взысканиям» записано:
«По приговору батальонного суда, учрежденного при 213 Оровайском рез. батальоне, состоявшемся 7 августа 1902 г., за самовольную отлучку и покинутие мундирной одежды в месте, не предназначенном ее хранению, и за промотание мундирной одежды и амуничных вещей, выдержан под арестом на хлебе и воде три недели без перевода в разряд штрафников».
«однополчанам » с просьбой произвести дознание среди командного состава и нижних чинов Оровайского батальона. Ответы сослуживцев Грина стереотипны, поэтому я приведу только показание, данное ефрейтором Дмитрием Петровичем Пиконовым, которое, как мне показалось, по крайней мере одной, совершенно художественной деталью (деталь: об отношении Грина к Оровайскому батальону!) выделяет их из общей массы. Пиконов говорит:
«В предъявляемой мне фотографической карточке я признаю Александра Степанова Гриневского, бывшего со мной в одном взводе; который в 1902 году служил в первой роте и в первом взводе рядовым около года и затем бежал из батальона приблизительно в последних числах октября или же в первых числах ноября месяца и после того разыскан не был. За время служения в батальоне Александр Гриневский вел себя скверно и совершил несколько серьезных выходок, из которых помню одну: когда нашу роту повели в баню, Гриневский разделся... повесил на полку свои кальсоны и объявил, что это знамя Оровайского батальона. Гриневский всегда ослушивался начальства и был за это часто подвергаем дисциплинарным взысканиям. Гриневский происходил из дворян, был отлично грамотеи, читал очень много книг, которые брал у вольноопределяющихся, фельдшера и даже, с разрешения начальства, брал их из городской библиотеки, но все книги были хорошие, так как осматривались начальством...
Фамилии вольноопределяющихся и фельдшера, которые давали Гриневскому книги для чтения, я не помню. Гриневский против царя или же против устройства государства ничего не говорил».
За время службы в Оровайском батальоне Грин познакомился с подпольщиками. Пропаганду в Пензе вели как социал-демократы, так и эсеры. Причем в Оровай- ском батальоне пропаганду вели только эсеры. Программа эсеров была мелкобуржуазной и авантюрной.
История давно вынесла эсерам свой окончательный приговор. Однако эсеры имели значительное влияние на крестьянство, и В. И. Ленин и ленинцы, ведя беспощадную идейную войну с эсерами и эсеровщиной, считали допустимыми временные соглашения с ними в некоторых случаях, для совместной общей борьбы с царизмом. На баррикадах первой русской революции социал-демократы и эсеры сражались рука об руку.
«Тюремной старине» (я цитировал его слова) очень точно определяет стихийность своей тяги к революционерам, ибо для него, испытавшего «углы и ямы расейской азиатчины», самым важным в тот период было открытие, что с ненавистным строем можно бороться. Позже мы увидим, что Грин, работавший под руководством видных эсеров Быховского и Слетова, будет одновременно с одинаковым темпераментом проповедовать идеи как эсеров, так и социал-демократов.
Шел 1902 год, начинался 1903-й, первые признаки надвигающейся революции были уже налицо. Буржуазно- демократический характер революции, писал В. И. Ленин, «неизбежно ведет и будет вести к росту и умножению самых разнообразных боевых элементов, выражающих интересы самых различных слоев народа, готовых к решительной борьбе, страстно преданных делу свободы, готовых принести все жертвы этому делу, но не разбирающихся и не способных разобраться в историческом значении происходящей революции, в классовом содержании ее». Таких людей В. И. Ленин называл «беспартийными революционерами». По-видимому, Грина мы должны отнести именно к этой категории революционеров. Эсеры помогли Грину бежать из армии. Вот как это произошло.
«27 ноября, — докладывал по начальству унтер-офицер Мирошниченко, — часов около 10 утра Гриневский заявил, что у него не имеется кисти для письма суворовских изречений, каковые он должен был писать по приказанию ротного командира. Я доложил об этом его высокоблагородию ротному командиру, который велел дать Гриневскому денег и послать купить кисть. После обеда, около 2-х часов пополудни, Гриневский явился <ко> мне и, получив от меня 5 коп. денег, ушел в город. На Гриневском были: шинель 2-го срока, башлык, барашковая шапка, пояс, мундир и шаровары третьего срока, сапоги на нем были после умершего нижнего чина нашей роты Козьмы Гордиенко, данные Гриневскому для носки ротным командиром. Затем Гриневский ушел в город и больше не возвращался».
О том, что было дальше, рассказывает старый пензе- нец Алексей Архипович Морозов (воспоминания его записал и прислал мне Е. В. Колеганов):
«Алексею Архиповичу было в то время пятнадцать. Его старший брат Григорий, служивший телеграфистом на железной дороге, был связан с пензенским революционным подпольем. Несмотря на разницу в восемь лет, братья дружили, и старший охотно поверял младшему свои мысли и дела.
— Алексей Архипович точно не помнит), вечером, старший брат сказал, что сегодня из расквартированной в Пензе воинской части Оровайского батальона должен бежать один солдат, который зайдет сюда, к нам, и которому, по просьбе товарищей, надо помочь скрыться. Братья плотно занавесили окна и стали ждать.
Алексей Архипович рассказывает:
— Поздний вечер. Вся наша семья в сборе. Комната тускло освещена керосиновой лампой. На столе кипит самовар. В дверь кто-то постучал. Мать открыла дверь, и из кухни послышался ее голос: «Дома, дома, дома... И Гришенька дома». В комнату вошел солдат. Это и был Гриневский. При свете маленькой керосиновой лампы я не разглядел, во всяком случае не запомнил, лицо, рост этого солдата и как он был одет и обут. Его стали угощать чаем. Но солдату не сиделось на месте. То ли торопясь, то ли стесняясь и волнуясь, он стал посреди комнаты, затем достал из кармана письмо и подал его брату. Брат прочел и вышел в соседнюю комнату. Там в углу стоял маленький столик с керосиновой лампой. Я вошел вслед за братом, Гриневский остановился в дверях. Брат зажег лампу, а когда она разгорелась, приложил письмо к стеклу. Бумага слегка потемнела, и на ней между строк письма выступили строчки цифр. Это было конспиративное зашифрованное письмо, написанное так называемыми симпатическими чернилами. Брат открыл какую-то книгу. Он глядел то в книгу, то на цифры письма и в то же время писал карандашом буквы на листе бумаги.
Я с жадным интересом смотрел на письмо и на руки брата. Я уже не помню содержания письма, но о том, что в нем было написано, нетрудно догадаться. Оно подтверждало, что предъявивший его — действительно тот солдат, которому надо помочь скрыться из Пензы. Кончив расшифровку, брат снял с лампы стекло, сжег письмо и сказал: «Добре!»
появиться патрули. Паспорта брат Гриневскому не давал. Об этом, видимо, позаботились те, кто его прислал. Григорий подал Гриневскому заранее припасенное пальто, оказавшееся ему явно коротким. Это осталось в памяти, может быть, потому, что пальто носили в те времена длинные. И еще мой брат дал Гриневскому железнодорожный билет. Солдату оставалось только сесть в поезд, пробыв на вокзале минимум времени. Ясно, четко помню, как брат сказал, что билет в Саратов».